Мелодия Секизяба (сборник)
Шрифт:
Отец не торопясь потягивал свежезаваренный чай.
— А куда ты соберёшь эту воду, ты думал? Хотя бы просто соберёшь.
— Я думал о старом русле Узбоя, отец.
Отец ещё сделал несколько глотков. По его лицу была видна работа мысли. Он думал довольно долго.
— Если ты соберёшь воду в русле Узбоя, — сказал он и замолк. — Да, наверное, об этом можно подумать. Если вода твоя, допустим, дошла до Узбоя, — повторил он, — то можно считать, что она дошла и до Васа. А Вас — это как раз то место, куда рано или поздно должен прийти человек. Почвы там, насколько мне помнится, исключительно плодородны, поверхность ровная, как ладонь. Но там нет воды. Была бы вода — лучшего места для хлопчатника не найти. Если действительно
Я смотрел на своего отца с восхищением. Он сидел, маленький, щуплый, с твёрдыми, как камень, ладонями, простой дехканин, смысл жизни которого — добывать из земли то, для чего предназначена: фрукты, овощи, хлопчатник и зерно. Вот он сидит с пиалой чая в руках, в добрую минуту добрее всех, в дурную минуту — вспыльчивее всех, иногда может поступить даже во вред и себе, и своей семье. Но никогда ни при каких обстоятельствах не прекращаются его думы о земле, и никогда он не сделает ничего, что причинило бы ей вред. И тут он, стоящий на самой нижней ступеньке лестницы, стоящий, можно сказать, прямо на этой земле, не уступит в мудрости никому на свете.
Он отхлёбывал чай и глаза его были полузакрыты, но я знал, что видится отцу — бескрайние поля хлопчатника, которые подарила людям, в ответ на их заботу, истомлённая многолетним зноем щедрая туркменская земля.
После свадьбы
Можно сказать, что на следующий день свадьба прошла, но не кончилась: предстояло ещё заменить молодой жене её девичий платок на женский. Это был очень важный момент во всём обряде бракосочетания, и к нему женщины готовились очень серьёзно. И вообще женщины не сидели без дела: одни просеивали: Муку, другие месили тесто, третьи раскатывали его, четвёртые проворно нарезали готовое тесто на ромбики — они готовили пишме, специальные пирожки без начинки, гордость моей мамы, которая считала, что делает лучшие пишме во всём ауле. Да, четвёртые нарезали тесто ромбиками, пятые носили их на огромной деревянной крышке к казанам, шестые бросали их — каждый ромбик по отдельности — в казаны и помешивали. Таким образом работал передовой женский конвейер, в конце которого появлялись большие деревянные чашки, наполненные дымящимися пишме; сами чашки, как на параде, выстраивались в ряд.
А потом началось главное — замена платка. Самая большая комната нашего дома сразу показалась маленькой и тесной — столько набилось туда народа. Это нужно было видеть своими глазами: все присутствующие разбились на две партии — молодые и постарше. К молодёжи, к девушкам, ещё не вышедшим замуж, относились и молодые женщины с небольшим, так сказать, брачным стажем, и вот они-то, окружив плотным кольцом невесту, носившую ещё девичий платок, всячески удерживали в своих рядах, поскольку, несмотря на свадебную церемонию, невеста считалась девушкой до той поры, пока ей не меняли платок, ровно как и не перекидывали волосы, заплетённые в две косы, за спину. Вторым же отрядом, пытавшимся, согласно обычаю, заполучить в свои ряды пополнение, были уже взрослые женщины, смотревшие на молодую жену как на свою законную добычу, призванную увеличить их ряды. Но молодёжный отряд нужно было убедить, если не словом, то силой отдать невесту. Отряд старших женщин, подступая к молодёжи и пытаясь пробиться к невесте, требовали, если можно так сказать, на законных основаниях отдать им невесту. Молодёжь под предводительством Нязик отпихивал шутливо старших подруг, отвечая: «Ничего, подождёте. Пусть ещё побудет среди нас».
Словом, кутерьма и толкотня, и шуточные потасовки, и отступления и наступления, поражения и победы… Но финал этой «битвы» был предрешён правилами: посопротивлявшись, сколько было положено и уместно, девушки должны были уступить и добровольно сдать позиции противоположному
— Бери, девушка. Вот он, платок. Он принадлежал тётушке Огульшекер, самой старшей из живущих в нашем ауле женщин. Самой старшей, самой справедливой и доброй. Надевай его, девушка, и становись похожей на ту, что носила его до тебя, Будь такой же доброй и справедливой, живи также долго, и желаем, чтобы детей и внуков у тебя было не меньше, чем у той, что этот платок носила. Желаем тебе прочного счастья. Такого, которое не пошатнётся ни от какого испытания. Желаем тебе стать рано или поздно главой целого рода, как стала тётушка Огульшекер, благословляющая тебя этим подарком. Надень же его.
Ну а невеста? Она сидела неподвижно — так полагалось ей по правилам, прикрыв лицо концами платка, что был у неё на голове, заслонив лицо ладонями — и не только потому, что не настало время ещё показать ей лицо, нет — таков был положенный в основу народного обычая ритуал, говоривший о том, что превратившаяся в женщину девушка ещё не утратила привычной для неё девичьей застенчивости и стыдливости.
Тем временем женщины сняли с головы невесты красное курте, заменив его приносящим счастье платком тётушки Огульшекер. Это был решительный час и по обычаю, и по сути. Сидевшая у ног невесты предводительница проигравшей партии Нязик набросила поверх белого платка всё то же курте и сказала шёпотом, но так, что слышали все: «Держи хоть косы крепче. Пока они у тебя в руках, ты ещё наша, не их».
Невеста крепко держала свои толстые смоляные косы, падавшие ей на грудь.
— Ну, невеста, счастья тебе желают ныне все женщины аула, — сказала предводительнице церемониала, не обращая внимания на подсказки Нязик. — А теперь возьмите и переплетите ей косы, — скомандовала сна, — и покончим с тем, что было, навсегда.
Последний раунд: и невеста, и Нязик и все, потерпевшие поражение молодухи защищали волосы невесты, как солдаты защищают последний бастион. И тогда раздались голоса: «Тётя Сона! Тётю Сону сюда! Приведите её, пусть это будет сделано её собственными руками».
Мама была наготове. Ей полагалось упираться — и она упиралась. Она была старшей среди всех, как хозяйка дома и как мать сына, взявшего в дом невестку, и за всё отвечала она тоже. Все взоры были обращены к моей маме. Она знала, что сейчас последует, и готовилась к этому событию едва ли не всю жизнь. Сейчас наступил её час, и она была готова.
— Невеста не отдаёт нам косы. — решительно заявила предводительница взрослых женщин. — Что за подарок ты дашь ей, тётушка Сона, принявшая её в свой дом?
Вот он, этот час. Мама не двигалась по комнате, она проплывала по ней, словно лебедь по глади вод. Она проплыла под устремлёнными на неё взглядами к шкафу, который никогда был по специальному заказу сделан мастером из Мары Хайтом и привезён в наш дом. Из шкафа мама вынула новенький, с неразглаженными ещё складками белый шерстяной платок, сверкнувший продёрнутыми сквозь него золотыми нитями, и набросила его на недвижно сидевшую невесту. Затем на свет появилась большая шкатулка. Наступила тишина и в этой тишине звякнул позолоченными подвесками илдиргич, который мама осторожно надела невесте на голову. Затем донёсся мелодичный перезвон бубенцов, и косы невесты украсились сачлыком, специально для кос и предназначенным. Это были замечательные, старом работы украшения и цена им была очень и очень велика. Не это было только начало. К косам был прилажен серебряный асык — и тут уже сама Нязик, защитница девичьей чести невесты, как бы сдаваясь на щедрость подарков, сама перебросила за спину две толстые косы, едва не достававшие до пола.