Меловой крест
Шрифт:
Он был мне не интересен.
Немного потоптавшись на холодном кафельном полу и покрывшись мурашками от свежего утреннего бриза, я принял решение.
Настало время прощаться с городом, подарившим мне придуманную мною самим романтическую любовь.
На сердце появился еще один шрам.
Меня охватило дремучее желание заползти в пещеру. Чтобы зализать раны.
Почему Дина оставила меня именно тогда, когда мне грозила опасность?
…Расплатившись
Часть II
Глава 9
…Осень была в разгаре. Я почти не бывал дома, только ближе к ночи возвращался на постой. Часами бродил с мольбертом по переулкам и улицам старой Москвы. В Сокольниках забирался в самую глубь парка, где работал с утра до позднего вечера, и сворачивал работу, когда уже не хватало света.
Первыми электричками уезжал в сторону мест, связанных с детством, рассчитывая таким образом искусственно "завести" себя.
Работой глушил растерянность.
И у меня открылось что-то вроде второго дыхания.
Я, наконец, понял, что мне всегда мешало. Я не замечал стену, которая, оказывается, всегда стояла передо мой. Эта стена не давала мне внутренней свободы, не пускала в открытое море и приговаривала к плаванью на мелководье.
Теперь я чувствовал эту стену. Но не знал, как ее взломать. И под силу ли мне это… Сомнения изводили меня. Однажды ночью мне в голову припожаловала ужасная мысль, что я, возможно, вовсе не так талантлив, как мне думалось прежде.
И эта мысль была подобна катастрофе…
Дина. Где ты?..
…Квартира поначалу произвела на меня гнетущее впечатление. Когда моему взору предстали руины, в которые превратились дорогие мне вещи, я на какое-то время пал духом. Было ощущение, что кто-то залез мне в душу и там нагадил.
Я вместе с Алексом и уцелевшим в великой битве с белой горячкой Юрком сумел придать оскверненному жилищу пристойный вид.
И решил пышно отметить вклад своих друзей в восстановление моего домашнего очага, устроив нечто, похожее на малое новоселье. Или большую пирушку.
— Меня совсем замучили врачи, — ворчал Юрок, прихлебывая пиво из огромной керамической кружки. — Представляете, нашли, что у меня больное сердце!
Мы сидели в гостиной, расположившись у огромного обеденного стола, который был плотно заставлен закусками и всевозможными бутылками.
— Наплюй, все врачи сволочи, — веско сказал Алекс. — Разве они понимают, что у нас болит?
— Сидит такая морда в белом халате, рукава халата закатаны, из ворота наружу прет волосатая могучая грудь, чистый, блядь, был бы эсэсовец, если бы фамилия этого живодера не была Цвибельфович.
— Что ты хочешь этим сказать? — напрягся Алекс. — Моя фамилия, может быть, тоже… не Сидоров. И не Пархоменко. Ты намекаешь на то, что этот Цвибельфович еврей?
— А чего тут намекать? — возвысил голос Юрок. — Цвибельфович он и есть Цвибельфович. А ты-то что разволновался?
— Был бы немцем, кабы мой дедушка не был Самуилом Исааковичем. Самуилом Исааковичем Энгельгардтом.
— Боже правый! — всплеснул руками Юрок. — Кто ж его, сердешного, обозвал-то так?
— Кто, кто… Прадедушка, Исаак Шмулевич, и обозвал, кто ж еще…
— Да, трудно стать немцем при таких предках, — смерив Алекса с ног до головы, признал Юрок. Потом, помолчав, с надеждой: — А мама у тебя?..
— Что, мама?..
— Русская?..
— Почему русская? Нет, мама не русская…
— Что, тоже… Энгельгардт? — Юрок сочувственно сморщил лицо.
— В общем, да… Она у меня… она у меня Шнеерсон. Сара Израилевна Шнеерсон. А что?
— А я и не знал… Ты никогда не говорил…
— А чего говорить — ты никогда и не спрашивал…
— А чего спрашивать?
— Вот и я говорю… Дедушка Энгельгардт, мама Шнеерсон…
— Слышал уже… А почему тогда… почему у тебя рожа такая… православная?
— С волками жить — по-волчьи выть. Ты же знаешь, у нас не только евреи стали похожи на русских, но даже татарина нынче от русского не отличить… Захожу я тут в Сандуны…
— Да… а русского — от татарина, мы все так перемешались, — задумчиво перебил Юрок, потом, вдруг разозлившись, набросился на Алекса: — Болтун проклятый! Слова не дашь сказать! Все о евреях да о евреях!.. Не перебивай меня! А то я так никогда не закончу про свои болячки! Так вот, я у него, у этого долбаного Цвибельфовича, жалобным, как полагается, голосом спрашиваю: "Доктор, скажите, у меня сердце хорошее? Здоровое?" "Сердце-то? — переспрашивает Цвибельфович рассеянно. — А что? Сердце хорошее, — отвечает. И голос у него такой солидный, правильный. И после паузы добавляет: — только очень больное". И как заржет, собака! Это у него шутки такие! Разве напрасно я потратил столько сил и здоровья, излечившись от всяких геморроев, лишая, пяти трипперов и самой белой на свете горячки, чтобы в великолепной форме, при отличном функционировании всех органов отправиться к праотцам?! В общем, у меня, братцы, после этого Цвибельфовича уже три дня как сердце болит. И ничто меня не радует… Знаете, бывает, моешь посуду после гостей. И попадается тебе особенно грязная тарелка. Сальная такая, воняет килькой и окурком. Ты ее трешь, трешь. Щеткой. С мылом. А она все никак. Все равно сальная. И воняет. Ты продолжаешь ее тереть с упорством человека, решающего вопрос жизни или смерти. Наконец, тарелка сияет как новая. И в этот момент она выскальзывает из рук, падает на пол и разбивается к чертовой матери…
— Загадками изволите говорить, господин хороший… Не понимаю, причем здесь тарелка?
— Сейчас поймешь. Когда я хорошенько отремонтировал себя, вылечился от всех своих трипперов и лишая, когда я стал сиять, как та тарелка, когда я полностью наладил механизм органона, этот мудак Цвибельфович пугает меня инфарктом миокарда, и я, оказывается, могу отбросить копыта хоть завтра…
— Умей радоваться мелочам, — посоветовал Алекс, — это врачует душу.