Мемориал
Шрифт:
Не знаю, что и думать…
…У нас чёрная полоса. Марку вызывали «скорую».
Через пару недель, когда я оклемался и уже был отпущен домой, раздался звонок.
— Ты где был? — спросила меня Виола, едва я снял трубку.
— Чего не здороваешься? Ездил по школьным делам. А в чём дело?
— Марк умер.
Помолчали.
— Куда мне приходить?
— К Бэзилу. Мы у него сидим. Потом пойдём разбирать наследство.
— Какое наследство?
— Приходи, узнаешь. Одевайся попроще, его уже похоронили.
— А, пришли… — вздохнул Бэзил, с бесконечно усталым и больным видом сидящий в кресле. — Ну, давайте собираться.
— Как далеко?
— К Марку домой.
— Его родственники оставили нам ключи, — пояснила Ирэна. — Они вчера забрали основную массу оставленных им вещей.
— Ну типчики, я тебе скажу! — произнесла Виола с некоторой злостью. — Они тут пытались разводить свой снобизм и выделываться: мы, мол, столичные, у нас Каббала и тайные знания. Ну, Бэзил им врезал пару цитат на древнееврейском — так они быстро завяли.
— Да не в этом дело, — тихо сказал Бэзил, заматывая шарф.
— Как не в этом?! — возмутилась Виола.
— Конечно не в этом…
Мы вышли в прихожую и стояли там, кто — уже одетый, а кто — ещё только снимал плащ с вешалки. Бэзил глядел в старинное зеркало.
— Да, Август… Конечно же это не было состязанием в эрудиции, отнюдь нет. А как это назвать? Грустное свидание двух народов. Именно так, Август. Вчера я имел удовольствие беседовать с одним левитом. Мы сидели в доме, оставленном Марком, на развалинах мира, среди разгрома, среди невероятных гор вещей, связок, упаковок. Всё это лежало, сваленное, будто добыча после ахейского набега, предназначенная к дележу. Да, было такое ощущение, будто сгорела ойкумена, и мы сидели на развалинах цивилизации. Да, не больше, не меньше: два готических кресла, в одном — я, в другом — левит (очень похож на Марка, но выше него ростом, суше и, кажется, старше). И вот на развале коллекции два народа предъявляли друг другу счёт в лице своих, так сказать, представителей. Грустная картина.
— Какой счёт? — не понял я.
— Ах, да всё тоже, всё тоже… Извечное: что делать, кто виноват?
Я свернул свой зонт и сунул его в авоську.
— А с чего это вас потянуло на такие разговоры?
— Да, понимаете, я бросился защищать Марка. Это со стороны может выглядеть нелепо. Покойник вроде бы уже не нуждается ни в чьей защите. А с другой стороны — обидно, когда говорят плохо о человеке, который уже не способен ответить.
— Однако же нельзя торчать в прихожей бесконечно! — перебила нас Виола. — Может быть, мы всё же пойдём?
На перекрёстке Дворянской и Кремлёвской, на самом выходе из Кремля, я вспомнил незаконченный разговор.
— А что вас задело в речах этого… левита?
— Да, понимаете, Август, всё время с их стороны чувствовалось какое-то брезгливое отношение. И в частности, как бы мельком, прозвучало слово «выкрест». Мы же для них недочеловеки. А еврей, принявший христианство — это просто предатель и дезертир. Это меня и вывело из терпения.
И я сказал пару слов о великой русской культуре и о том, что кое-кто несёт ответственность за её гибель.
— А он что?
— А он… Он поразил меня одним удивительным рассуждением.
— Поразил?
— Ну, не знаю, как сказать. Сбил с толку, или точнее — заставил крепко задуматься.
— На вас это не похоже. Вы за словом в карман не полезете.
— Да в том-то и дало. Но он сказал мне: вы вот требуете от евреев покаяния в трагедии семнадцатого года и гражданской войны. Ну а русские, — сказал он, — покаялись ли в своей вине перед Народом Божиим? Вы горазды говорить о простодушном русском народе, который был отравлен еврейским социализмом. А кто ответит за еврейскую молодёжь? Евреи были дискриминированы, лишены возможности развития. Единственный выход для молодого человека — сделать карьеру в «свободной профессии». И вот, во второй половине прошлого века честные еврейские юноши, чистые, светлые, охваченные жаждой знаний и жаждой справедливости, — когда они пришли в русские университеты — кого они там застали? Господ Белинского, Чернышевского, Писарева. Разве они евреи? Разве Бакунин, Нечаев, Кропоткин — евреи? Все сплошь — дворяне да поповичи. И вот эти трихины отравили, растлили цвет еврейского народа, лучших из лучших, самых пламенных, самых пассионарных!
Кто ответит за тысячи молодых умов, за тысячи жизней, отравленных ядом пресловутого «либерализма»? Мы же ни в чём не знаем меры и в этом, отчасти, похожи на русских. Если еврей во что-то поверит, он следует этой идее со страстностью и фанатизмом. Но разве это наша вина? Вы загубили цвет еврейского народа, вы одурманили его, и теперь среди нас же ищете виновных! Требуете покаяния, а сами-то вы раскаялись в том, что натворили?
— И что вы ответили?
— Я не нашёлся, что сказать.
— Да, Август, — сказала Ирэн. — Действительно, это печальная была сцена. Горькие слова! Ах, если бы хоть что-то можно было исправить словами!..
У Николы Посадского притормозили. Зашли к «Макарке», купили пару бутылок болгарского вина, рыбных консервов и хлеба. Потом шли молча. Лишь однажды я тихо спросил Ирэну — отчего умер Марк. Сердце? Она кивнула в ответ. Конечно, этого следовало ожидать. И всё же — как грустно!
…Старый дом осьмнадцатого столетия, в полтора этажа, высокий, с углублёнными окнами и скруглённым углом, выходящим на перекрёсток… Можно было бы назвать его отличным примером классицизма, не будь он так обшарпан. Похоже, за все годы после октябрьского переворота его не ремонтировали всерьёз; местами штукатурка отвалилась, розовел кирпич; и чугунные фигурные доски, в которые были закованы печные трубы, обветшали и поржавели.
И калитка, и дверь в дом были открыты.
В темноте корридора смотрели, сквозь патлы, фанатические глаза Фомы.
— Ты что это здесь?! Как ты здесь оказался?! — вопросил я.
— Ночевал, — хрипло ответил Фома.
— Почему?
— Есть на то основания. Гостей опасаемся. Ну, что столпились? Проходите.
Мы вошли, а я при этом всё путался в мыслях, — каких таких гостей они опасаются.
Марк всегда заставлял переобуваться, если к нему приходили; у него было уютно. Сейчас никто не переобувался: комната стояла мёртвой, пустой и плоско раскорёженной, как после взрыва гранаты. Точно копоть, чёрная копоть легла на пустые стены.
Исчезли высокие готические шкафы, за гранёным стеклом которых посверкивали потускневшим золотом кожаные корешки книг, отливающие то алым янтарём, то тёмным мёдом. Исчезли редкостные старинные иконы в углу и древние картины со стен.
Исчезла коллекция раковин и морских редкостей, средневековый китайский фарфор, камин, украшенный резным итальянским мрамором XV столетия, экраном которому служил фрагмент многоцветного французского витража, где одетые рыцарями ахейцы гнались за отрядом троянцев, и отблески огня играли в их оружии и плащах рубиновыми искрами. Исчезли чеканные латы, булатные клинки по стенам, кольчуги, жёсткая северная шпалера со сценой древнегреческой охоты и резные кипарисные ларцы с античными и возрожденческими монетами.