Мемориал
Шрифт:
Что там светится, что проблескивает? Это как будто серебро? Это серебряные кольца и перстни, гривны, причудливые чеканные подвески, это слитки и монеты с коломенским знаком. Едет серебряный князь с соколом на царскую охоту. Играет Зверь Коломенский!
Ночь.
Гулкая тьма.
Эйрена шепчет заклинания, и Виола перестала играть и тоже поднялась и руками своими обратилась во мрак. И вокруг её ладоней шла зыбь, шло движение, еле видный водоворот, и воздух то густел, то разрежался и медленно двигался прозрачными слоями.
Ночь!
Гулкая тьма!
Спящее Городище развернулось, точно книга, и повсюду, то здесь, то там, стали проблескивать из-под земли огоньки кладов. Бродили по лугу белые тени, водили хороводы, прыгали через костры и плескались в реке. Летняя, тайная, страшная Иванова ночь:
Ночь чёрная с эбенового трона
простёрла жезл над дремлющей Вселенной.
Безмолвье полное! И мрак глубокий!
Дохнул с запада холодный воздух, точно посланный дыханием Луны, зашептали травы, вздохнули леса — и незримый, невидимый никем, вышел из рощи арийский, в белом льняном хитоне, Аполлон-Купало, а в колчане его в такт шагам позвякивали чёрные стрелы чумы.
Чума!
О жуткий шёпот!
О горящая, бьющая божественная кровь еврейской Псалтири; чёрные буквы, кровавые пятна церковнославянской киновари!
Я обомлел. Теперь я знаю, что это значит. Это было отсутствие сознания — ни сон, ни явь, в котором меня несло, точно волною, и одновременно — я стоял на месте, будто окаменелый.
И тут во мне взорвалось что-то, как тогда, в чёрный день моего безумного покушения на Елену, когда Гермес вошёл в мою жизнь, овеянный мистическим, прозрачно-чёрным плащом.
…Боже, Боже мой, вонми ми, вскую оставил мя еси? Далече от спасения моего словеса грехопадений моих. Боже мой, воззову во дни, и не услышиши, и в нощи, и не в безумие мое…
…Да, что-то взорвалось, и волны света ослепили меня. Свет лился сверху, сквозь своды: сводов не было, стояли только стены, одетые в леса; строили церковь. Глыбы известняка сверкали под лучами, точно снежные комья.
Движения мастеров были как музыка, в них был определённый ритм и особая торжественность. А из алтаря, из иконостаса отстроенного храма, глядели глаза икон, глухие жгучие краски с едва оструганных священных досок; воздух был пропитан ладаном и запахом свечей.
И я всё никак не мог понять, — каким образом совмещается строительство храма и служба в нём, намоленная, настоянная на веках и ладане?
Пробираясь одурманенным умом через псалтирь Фомы, через заклинания Виолы с Эйреной, через густой благовонный воздух, я силился понять — что это за служба идёт в храме. И, наконец, догадался, что служба эта — погребальная; на улице — ледяная зима, реки застыли, позёмка заметает кровь и трупы и пепел сожжённой Коломны. А хоронят — князя Романа, и уложенный в деревянную колоду-лодью, одетый в кольчугу, труп его укрыт алым княжеским плащом с тёмными пятнами крови и пробоинами от копий. Седой-седой священник склонялся к нему, и кадил, и пел, и чёрный пономарь читал, надрывая сердце.
…Обаче суетни сынове человечестии, лживе сынове человечестии в мерилех еже неправдовати, тии от суеты вкупе…
Да! Сыны человеческие — только суета, сыны мужей — ложь, если положить их на весы, все они вместе легче пустоты!
— Ну?! Спрашивай, спрашивай, где сокровище! — закричала Виола, забыв о своих предупреждениях. — Я уже больше не могу!
— Я его не вижу! — завопил я в ответ, холодея от ужаса.
— У-у-у! — страшно завыла Ирэна, и точно волны от брошенного камня, заколебалось пространство; она как будто вытянулась, поднялась, кажется, до самого потолка, и черты лица её жутко изменились. Страшной силы поле приподнимало меня, молниями задевая волосы; возникало ощущение, что между подошвами и полом — расстояние сантиметра в три.
А передо мной воздух стал густеть, густеть, и вдруг с необычайной чёткостью увидел я поднятый на чёрном подиуме гроб.
Ты испытал нас, Боже, переплавил нас, как переплавляют серебро!
В гробу лежал Марк. Вернее — его труп, уже сильно изменившийся, с признаками тления, с тёмно-синими, чёрными пятнами.
— Марк? — спросил я не своим голосом.
— Я здесь. Говорите, — глухо пробормотал Мертвец.
— Это вы? Кто вы? Дух?
— Нет. То, что вы видите — химера. Душа неподвластна ничьим чарам, её невозможно вернуть в мир живых. Вы видите призрак, образ, — но он сохраняет все мои черты, мою память и моё видение. Спрашивайте скорее, что вам нужно; Ирэна и Виола губят себя — они одной ногою уже в аду.
Глаза трупа были закрыты, лишь губы шевелились еле заметно.
— Как найти троянское сокровище? Целер сказал…
И тут мертвец с ужасным усилием поднялся и сел в гробу. Свиток, почему-то обожжённый, упал со лба его.
— Целер вам сказал правильно, — захрипел он, не открывая мёртвых глаз. — Место клада указано в хартиях, которые хранит старый знакомый Ирэны — милиционер, собиратель. Ключи к шифру — в экслибрисе красной сафьяновой книги, которая завещана мною Ирэне.
Веки его затрепетали, он точно пытался открыть глаза, но не мог.
— Скажите Фоме… и всем… — голос гудел, как из котла. — Молитесь за меня!.. И за себя тоже!..
Едва только он это сказал — и волшебство кончилось. Вообще всё кончилось, стало тьмой; помню лишь, как блеснула трава под луной, когда меня куда-то несли, потом запах спирта, и кислород, и тёмный, тёмный дом Бэзила.
Книга семнадцатая. СМЕРТЬ ПАТРОКЛА
Троянцы прорвали укрепление. Это казалось страшной выдумкой. Невозможно было прорваться! Вал, ещё более возвышенный защитниками за ночь, крепкий частокол, мужественные латники, укрытые за ним, славные стрелки и метатели копий, ров перед валом — всё это делало берег неприступным. Но вот же — прорвались! Точно крылья поднимали вражеские колесницы, словно сам воздух поддерживал троян, став для них мостом в лагерь.
Сквозь медный град копий и стрел воины перескакивали через ров, взлетали на вал и рубили, рубили, рубили — дерево и людей. Ахейцы падали один за другим, в несколько минут все их вожди были ранены и, гремя повреждёнными щитами, отступали назад, к судам, кто — своими ногами, хромая и пытаясь защититься, а кто — уносимый без чувств ближними дружинниками.
Гектор свирепствовал, страшный, как Бог, как чёрная молния. Пеший, он громоздился на гребне вала, точно бронзовая скала; ахейские воины бежали от одного его взгляда, на внутренней стороне валялись трупы тех, кто пытался драться с ним, а несколько воинов, корчась, издыхали у ног победителя.