Мемориал
Шрифт:
Войско глухо зашумело, готовясь к ночлегу. Раздались удары топоров, начали загораться костры, послышался топот стада, гонимого из святого акрополя Трои. Приносили жертвы богам, закалывали животных, возливали вино.
И страшен, и грозен, и красив был этот пир. Рядом в смертном покое лежали трупы друзей и врагов. И, словно справляя тризну, сидели воины у костров, а искры восходили к самому небу. Земля казалась звёздным небом: так часто горели костры, только ярче и теплее, чем звёзды.
МЕМОРИАЛ ВИОЛЫ
Август: «Музыка — единственное, что спасёт нашу страну. В сокрушающем ритме рока слышится мне поступь обновления. Затхлая, гнилостная страна — и вдруг в ней раздаётся музыка — словно открыли форточку и впустили воздух в комнату, отравленную угарным газом! Новые мысли, новый мир, новое арийское движение зарождается на наших глазах, окрылённое музыкой духовных исканий!»
Фома: «Какая прекрасная горячность! И какая наивность, дружище Август! Как можно припарками излечить мертвеца? Неужели тебе не ясно, что страна мертва, она убита грехом наших отцов, и никакие арийские идеи и рок-н-роллы её не оживят?
У Эдгара По есть прекрасная новелла о загипнотизированном умирающем. Разложение остановлено гипнозом. Но гипноз кончается — и тело мгновенно превращается в кучу жидкой гнилой плоти.
Кончится гипноз — и советская империя расползётся, как гнилой труп, на пятнадцать агонизирующих обрубков. И кто может это остановить? Наши малахольные рокеры и недоученные оккультисты? Смешно это, Август. Слов нет, в нашей тусовке есть симпатичные и смелые ребята. Но они нужны нам ради силы своего духа, а вовсе не из-за барабанов и гитар. Страну не спасёт даже революция, а о бреднях Движения и говорить не приходится».
Марк: «Как-то приезжаю на наш полигон, а там лозунг большими буквами: «Наша цель — коммунизм».
Ирэна: «Смешно».
Бэзил: «Я понял, что для мяса по-итальянски нужно хорошее красное вино. Марк совершенно прав — чем лучше вино, тем тоньше получается вкус».
Виола: «Если кто-то вздумает ещё раз засорять свободные страницы Мемориала кулинарными рецептами и подсчётами платы за электроэнергию, то он получит Мемориалом по башке. Я не шучу».
Ирэна: «Завтра мы идём за крутыми ребятами к Подаревской».
ТУСОВКА
По всем законам я должен был помереть. Но крепок человек; остался я жив! Несколько дней Ирэна с Виолой склеивали обрывки моего сознания, сшивали их ассоциациями, и наконец мои кипящие мозги малость остыли и приняли более-менее чёткую форму. Я вспомнил, что зовут меня Август Виткевич, и живу я в Старом Городе Коломне, и где-то под этим Городом зарыто илионское золото. И если мы это золото не вернём в этот самый Илион, да ещё самым срочным образом, то не только наша замечательная Коломна, но и половина ойкумены накроется медным тазом.
Тут я стал сам понемножку себя вытягивать. И вытянул — с помощью девчонок. Снаружи даже стал похож на нормального.
Так что, когда Виола предложила мне смотаться на тусовку — я даже обрадовался. Впрочем — уже тогда было ясно, что это не простое развлечение. Зачем-то им было нужно глянуть на тусовку моим взором. Что-то должно было решиться в тот вечер. И не судьба тусовки (шут с ней), а всего Города, и больше, чем Города…
Когда-то Брусенская улица была в Городе главной. Рассказывали старики, как в прошлом веке, да и в начале двадцатого, гулял здесь каждый вечер коломенский высший свет. Степенно, парами, шли коломенские мещане, инженеры и тому подобный мидл-класс — от Ивановских ворот до старинного сквера «Блюдечко». Там, на крутом обрыве кремлёвского холма, разворачивались обратно; затем всё сначала, и так — до сумерек.
Слева багрянила масонская стена Брусенского монастыря, из-за астральных символов которой (белый на красном) громадина Крестовоздвиженского собора выставляла белокаменные барочные наличники алтарей и упиралась в небо синими шатрами, на коих горели золотые звёзды. С колокольни доносился забавный звон: «К нам, к нам, к нам, сиротам!», а от ворот из просвирни доносился божественный запах свежих просфор (о, какие это были просфоры! — такой сдобы и вкуса даже в городе Париже не пробовали).
Напротив, направо, таилась секретная мастерская, а за ней пузатилась ампирная усадьба, в семидесятые годы превращённая в Городскую управу, где в присутственные дни сидели гласные во главе с Мишей Посохиным, где решались дела практические, тянулась административная бодяга, и куда после 17 года въехал коломенский совет и начал «энегрично фукцировать». Фукцировал он до тридцатых, а потом перебрался в бывшую гостиницу фроловскую, ту самую, супротив которой поставили картавого дедушку-сатану с протянутой рукой.
Налево по Брусенской торчала одноэтажная почта с призраками Гоголя, юного Достоевского и пожилого Лажечникова. А напротив неё, справа, на углу — фотография Бортняева, за фотографией расположилось красное двухэтажное, с белокаменным цоколем, Благородное собрание. За Благородным собранием ещё был дом с каменным низом и деревянным верхом, а вот за ним как раз и была роскошная генеральская усадьба генеральши Тыртовой, из красного кирпича, с флигелем, с воротами, с великолепным дворовым фасадом со сдвоенными колоннами.
Впрочем, в начале века это была не усадьба, а женская гимназия Подаревской (между нами говоря — неважная гимназия; и народ оттуда выходил несерьёзный). Должно быть, именно этих гимназисток в козьих полусапожках видел московский архитектор М., сгубивший свою бессмертную душу ради сатанинского распутства и блестяще описанный господином Кремнёвым в его «Истории парикмахерской куклы». Эх, где теперь этот господин Кремнёв? В каком лагере, за какой проволокой сгнили его кости? Где теперь эти гимназистки? Где «стройные монашки Брусенецкого монастыря»? Где купцы Патокины, где музеевед Грибоедов, где Маринка Мнишек с её проклятым кладом? Где коломенский высший свет, да и был ли он, а если был — то, может, он был низший, а не высший, если, в конце концов, всё полетело в тартарары?
Сгинуло всё; и только мы теперь поздним вечерком шли в гимназию Подаревской, где сейчас спортшкола, и где на летние каникулы разместилась коломенская тусовка. А за нами шёл ещё кто-то, но тогда я не придал этому значения.
Весь генеральский двор (гимназический тож) оказался забит странными отроками.
Один из них, который постарше, стоял на крыльце, опираясь о колонну, и читал книгу вслух, а остальные внимали ему, кто сидя на земле, а кто — стоя.
— Питай меня Своим взором, Господи, и учи. Дай мне уразуметь, что Твой взор видит всякий видящий взор и всё видимое, всякое действие видения, всякую силу видения, всякую видимую силу и всякое возникающее из них видение так, что Твоё видение есть вместе и причинное основание всего этого. Ты всё видишь — и этим даёшь всему основание.