Мемуары белого медведя
Шрифт:
Вместо того чтобы дать ему пощечину, я высунула язык, который помнил некий горьковато-сладкий вкус.
— Кстати, западный шоколад, которым ты угостил меня в прошлый раз, был недурен. У тебя что, хорошие связи на Западе?
Морской лев изменился в лице, вытащил из ящика стола плитку шоколада и кинул ее мне.
Вернувшись к себе, я тотчас подсела к письменному столу. Злость еще не прошла, и стремление творить сжимало мою лодыжку капканом. Я подумала о Средневековье: уже в те времена существовали люди, подобные Морскому льву, которые ставили в лесах медвежьи капканы. Поймав медведя, они украшали его цветами и водили по улицам, заставляя плясать. Народ веселился, воодушевленно
С детства я каждый день выходила на арену, но понятия не имела, что еще там демонстрируют. Иногда я слышала львиный рык, но ни разу не видела, как львы выступают на манеже. Помимо Ивана, со мной работали еще два человека. Один приносил лед и бросал его на пол моей клетки, другой убирал посуду. Если я спала, они переговаривались вполголоса и передвигались на цыпочках, чтобы не разбудить меня. Я посмеивалась над ними, ведь мои уши слышали даже сквозь сон, если в дальнем углу комнаты мышка начинала умывать мордочку лапкой. А уж запах, исходивший от Ивана и других мужчин, был таким сильным, что мой нос ощущал его и во время самого глубокого сна.
Из всех пяти чувств я в первую очередь полагалась (и до сих пор полагаюсь) на обоняние. Если мой слух уловил чей-то голос, это не всегда означает, что владелец голоса находится поблизости. Граммофон и радио тоже умеют передавать голоса. Зрению я не доверяю. Тряпичная чайка или человек, одетый в медвежью шкуру, — это все обманки для взора. Иметь дело с запахами куда проще. Я всегда учую, курит ли человек, любит ли он лук, носит ли кожаную обувь, менструирует ли… Аромат духов не скрывает запах пота и чеснока. Напротив, он подчеркивает его, только вот люди, по-видимому, об этом не подозревают.
Снежная пелена окутывала мое поле зрения. Все вокруг переливалось оттенками белого. В желудке у меня было пусто, голод жалил его изнутри. Наконец я унюхала запах снеговой полевки, роющей подземный туннель. Он пролегал не очень глубоко, я прижала нос к покрытой свежей порошей земле и поползла на запах мыши. Хотя я ничего не видела, мне было легко понять, где она сейчас. Вот она! Хватаю! Я проснулась. Белая поверхность перед моим взором оказалась не снежной пеленой, а чистым листом бумаги.
Сетчатка моих глаз отчетливо помнит первую пресс-конференцию, в течение которой вспышки фотоаппаратов пронзали ее каждые пять секунд. Иван был в костюме, тесно обтянувшем его плечи и грудь, и выглядел окаменевшим. Удивило меня и то, что, в отличие от обычных цирковых представлений, в зале было всего десять человек.
— Сосредоточься, это пресс-конференция! — предупредил меня Иван.
Мы смело уселись друг рядом с другом на подиуме. На нас градом обрушились вспышки фотоаппаратов. По другую сторону от Ивана разместился его начальник, запах волос и трусовато-садистские движения пальцев которого приводили меня в бешенство. Если бы он подошел, я мигом оскалила бы клыки. Видимо, он догадывался о моей неприязни и потому никогда не подходил ко мне слишком близко.
— Цирк — это превосходное развлечение для рабочего класса, потому что…
Начальник уже собирался сдобрить свою скудную речь жиром важности, но тут его перебил кто-то из журналистов:
— Вас когда-нибудь кусали хищники?
Тот
— Правда ли, что вы разговариваете на медвежьем языке?
— Считается, что медведи похищают души людей, отчего те скоропостижно умирают. На ваш взгляд, это суеверие?
— Кхм, э-э… Я… в общем… простите… одним словом… э-э, но это не означает… — бубнил в ответ Иван.
Несмотря на его косноязычие, неделю спустя статьи о нас были опубликованы не только в нашей стране, но и в Польше, и в ГДР.
Именно то, что я сделалась автором, бесповоротно изменило мою жизнь. Точнее, это не я сделалась автором, а предложения, которые я написала на бумаге, сделали меня автором, и на этом моя история не заканчивалась. Одно достижение породило другое, моя жизнь перешла на такой уровень, о котором я прежде не имела понятия. Литературная деятельность представляла собой более опасную акробатику, чем танцы на катящемся мяче. Танцы на мяче были тяжелой работой костей и связок, причем во время репетиций у меня случались переломы и растяжения, но в итоге я все же добивалась поставленной цели и твердо знала, что мне по силам балансировать на движущемся мяче. А вот с писательством дело обстояло сложнее. Если сравнить его с мячом, куда он должен катиться? Очевидно, не по прямой, иначе я упаду. Мячу писательства следует вращаться вокруг своей оси и одновременно вокруг центра арены, как земному шару вокруг Солнца.
Письмо стоило мне тех же усилий, что и охота. Когда мой нос улавливал запах добычи, первым делом я чувствовала отчаяние. Смогу ли я поймать ее или опять не справлюсь? — типичный вопрос охотника. Если голод оказывался невыносимым, я была не в состоянии охотиться. Мне хотелось плотно поесть в первоклассном ресторане, а уж потом идти на охоту. Кроме того, перед каждой вылазкой мое тело требовало полноценного отдыха. Мои предки отсыпались в своих хорошо защищенных берлогах все зимы напролет. Как было бы здорово, если бы я могла хоть раз в год залегать в спячку и не пробуждаться, пока очередная весна не поманит меня! Настоящая зима не знает ни света, ни шума, ни забот. В крупных городах зима сокращается, а с ней сокращается и продолжительность жизни.
Воспоминание о первой пресс-конференции было поразительно четким, но все, что произошло со мной после нее, начисто стерлось из памяти. Одна работа сменялась другой. Десять с лишним лет я безостановочно выступала в жарких условиях и могла только мечтать о зиме. Все, что разрушало и нагружало мой организм, мгновенно превращалось в подкормку для моей карьеры. Других воспоминаний у меня не сохранилось.
Мой репертуар расширялся, а словарный запас разрастался, но я никогда больше не испытывала такого всеобъемлющего изумления, как в тот день, когда до меня дошло, что же представляет собой сценическое искусство. Я разучивала новые и новые номера, чувствуя себя служащей фабрики, которая, даже получая более сложное задание, воспринимала его как нечто скучное и не испытывала удовлетворения от своего труда. «Работа в цирке во многом напоминает работу на конвейере», — заявила я на конференции под названием «Гордость рабочего класса».
Морской лев прочел мою новую рукопись и сказал:
— Старайся обходиться без политической критики. Да и философия у тебя какая-то нудная. Читателям было бы куда интереснее узнать, как ты овладела цирковым искусством, не потеряв дикого начала в себе, и что ты при этом чувствовала.
Его слова вывели меня из себя, по дороге домой я купила на рынке банку меда и опорожнила ее в один миг. Больше я не писала о политике, хотя так и не разобралась, что в моих сочинениях имело к ней отношение.