Мемуары белого медведя
Шрифт:
Возможно, кто-то считал, что у меня врожденные способности к акробатике, которые я раскрыла благодаря тяжелым тренировкам и гордо демонстрировала публике. Но эта версия ошибочна. Я не выбирала профессию, не развивала свои задатки. Я просто ездила на велосипеде по арене и получала за это сахар. Вздумай я вместо езды зашвырнуть велосипед в угол, вместо еды получила бы удар хлыстом. У Ивана тоже не было выбора. Полагаю, даже пианист, который не являлся сотрудником цирка и играл у нас только от случая к случаю, никогда не задавался вопросом, есть ли у него прямо сейчас желание музицировать. Изо дня в день мы пребывали в некоем заколдованном круге, а потому делали самый минимум того, что позволяло нам выжить, и это одновременно являлось
В жизни вообще нет выбора, а потому, оглядываясь назад, мы понимаем, что наши умения не так многочисленны, как нам виделось когда-то. Но если мы не пользуемся ими на сто процентов, нам не выжить. Таковы условия игры, и они действуют для всех, даже для избалованной молодежи из состоятельных слоев общества.
Если бы мои физические силы, старания Ивана или интерес публики хоть ненамного ослабли, сценическое искусство перестало бы существовать.
Мой рассказ, опубликованный усилиями расторопного, но не слишком совестливого издателя, привлек внимание русскоязычных людей, живущих за рубежом. Берлинский славист по фамилии Айсберг перевел первую часть моей автобиографии на немецкий язык и напечатал ее в литературном журнале. О переводе хорошо отозвались в одной весьма влиятельной немецкой газете. На адрес редакции журнала рекой потекли письма читателей, которые интересовались продолжением. Когда в Берлине вышла первая часть, здесь, в Москве, уже выпустили вторую. Оригинал и перевод начали исполнять фугу. Мне происходящее больше напоминало игру в кошки-мышки, нежели такую возвышенную разновидность музыкального произведения, как фуга. Я чувствовала себя мышью, за которой гонится кошка, и бежала все быстрее, чтобы она не поймала меня.
Конечно, господин Айсберг не смог бы опубликовать мою историю пиратским образом. Скорее всего, Морской лев продал Айсбергу права на перевод, не сообщив мне. Таким образом, мой текст превратился в некую сумму в западной валюте, которая осела в карманах Морского льва. На эту махинацию мне намекнула управдом. Я тут же помчалась к Морскому льву и призвала его к ответу. Он заверил, что ничего об этом не знает. Из-за его толстокожести я никогда не могла понять, лжет он или нет. Морской лев отвернулся и отпустил еще одно хамское замечание:
— Вместо того чтобы волноваться из-за прав на перевод, шла бы лучше писать продолжение!
Его слова проникли в мой желудок и закрутились там, вызывая желание как следует сплюнуть. Мной овладела идея мести, и я кое-что придумала, хотя самой было противно. Из телефонной будки я позвонила управдому здания, в котором располагалось издательство «Полярная звезда», и рассказала ему, что Морской лев прячет в тайнике солидную сумму в западной валюте. Вероятно, тот и так был в курсе; возможно, он тоже извлекал из этого свою выгоду. Но он должен был учитывать, что анонимный звонок мог поступить от органов безопасности, которые хотели проверить его законопослушность. Он не мог позволить себе оставить мое сообщение без внимания, иначе рисковал сам оказаться за решеткой. Так что он первым делом проинформировал Морского льва и только потом донес на него в органы. Впрочем, все это лишь мои предположения. При обыске у Морского льва полиции не удалось найти ни кусочка западного шоколада, не говоря уже об иностранной валюте.
Вскоре до меня дошли слухи об одной одесситке, купившей у отдыхающего из Греции белоснежную машину «тойота». Соседи удивлялись, откуда у дамы взялось столько западной валюты. Незадолго до этого в Одессу заезжал Морской лев. Какой-то свидетель заявил, будто видел, как мошенник с большой спортивной сумкой заходил в дом, где проживала та дама. Мозаика в моей голове сложилась: Морской лев продал права на перевод моей автобиографии, выручил энную сумму денег в западной валюте и купил на них машину своей одесской любовнице.
Для меня все это оборачивалось бедой, потому что господин Айсберг оказался талантливым переводчиком. Он превратил мои медвежьи фразы в художественное произведение, которое получило восторженный отзыв в уважаемой западной газете. При этом ни один литературный критик не хвалил поэтичность моей автобиографии. В центре внимания были совсем другие вопросы, о которых я не имела понятия.
В Западной Германии действовало движение против эксплуатации животных в цирках. Его представители утверждали, что дрессировка нарушает права животных и что в странах Восточного блока они подвергаются еще большему насилию, чем на Западе. У нас вышла книга «Дрессура любви» некоей дамы, доктора Айковой. Ее отец был зоологом. Вероятно, именно поэтому ей удавалось без хлыста и ему подобных средств обучать цирковому искусству сибирских тигров и волков. По большей части книга состояла из интервью, в которых автор рассказывала о своем заботливом обращении с животными. Книга взбудоражила умы западных журналистов. «Дикие звери ни за что не стали бы заниматься сценической деятельностью, если бы люди не принудили их к этому» — примерно так заявляли они в своих гневных статьях. Вот почему их привлекла моя автобиография, в которой они увидели доказательства ненадлежащего обращения с животными в соцстранах.
Спустя недолгое время весть об успехе моей книги на Западе дошла и до соответствующих ведомств в нашей стране. Морской лев прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что больше не будет меня печатать. Я разозлилась на Морского льва, но твердо знала, что писать не прекращу. Не хочет — пусть не публикует, найду издательство и получше. Хватит с меня ядовитых колкостей, которыми он раз за разом выклевывал из меня новые строки! Я перестану оглядываться на всех подряд и просто уединюсь с бумагой и ручкой, чтобы наслаждаться писательской работой.
Моя жизнь стала тихой, как камин, в котором давно погас огонь. Раньше, стоило мне выйти в магазин за парой банок консервов, со мной непременно заговаривал кто-нибудь из поклонников. Теперь ко мне никто не приближался. Даже в суете воскресного базара мои глаза не встречались ни с чьими другими. Взгляды разлетались, словно поденки, я не могла поймать ни один. Я обрадовалась, когда почтальон принес письмо от моего начальства, но, увы, в письме мне велели не появляться в конторе, пока положение не выправится. Кроме того, меня освободили от нового проекта с кубинскими музыкантами. Приглашения на конференции тоже перестали приходить.
Да, журнал Морского льва не имел исключительных прав, но, как ни странно, ко мне не обращалось ни одно другое издание. Все писательское сообщество сговорилось против меня. При этой мысли я ощутила во рту привкус желчи, ударила кулаком по столу и только потом заметила, что держу в лапе шариковую ручку. Ее шея переломилась, голова застряла в деревянной плоти письменного стола, а тело осталось в моих пальцах.
Раньше любой символический акт представлялся мне смешным; например, я не видела ничего примечательного в том, что некий двуногий автор в знак протеста переламывает ручку. Однако сегодня я сама сломала свою ручку. Я полагала — письменные принадлежности придадут мне уверенности в трудные времена, но оказалось, что их можно сломать так же легко, как руку грудного ребенка.
По прошествии некоторого времени я получила письмо от отечественного объединения Союз развития международной коммуникации. Текст вызвал у меня недоумение: «Приглашаем Вас принять участие в проекте посадки апельсиновых деревьев в Сибири. Для нас очень ценна поддержка такой известной личности, как Вы. К тому же общими усилиями мы могли бы привлечь больше внимания к упомянутому проекту». Я? Известная личность? Эти слова, подобно цветам роз, ласково щекотали внутреннюю поверхность моих ушей. Я без промедления ответила, что согласна участвовать.