Мемуары белого медведя
Шрифт:
Другими словами, я выполняла самые разные задания, касающиеся деятельности нашего цирка и балета: готовила заграничные турне, сотрудничала с прессой, искала новых сотрудников, занималась делопроизводством, а главное — участвовала в конференциях.
Такая жизнь устраивала меня, пока я не начала писать автобиографию. Желание посещать конференции отпало напрочь. Сидя у себя в комнате и полизывая кончик карандаша, я хотела и дальше полизывать этот карандаш, всю зиму никого не видеть и работать, работать над автобиографией. Письмо не отличалось от зимней спячки. В глазах посторонних я, вероятно, выглядела вечной соней, но на самом деле в медвежьей берлоге своего мозга я рожала собственное детство и взращивала его тайком от всех.
Как-то раз, когда я сидела за столом и мечтательно посасывала карандаш, мне принесли телеграмму,
Заседания своей плодовитостью напоминают мне кроликов: на большей части заседаний постановляют, что необходимо провести следующее заседание. Заседания быстро размножаются. Если против этого ничего не предпринять, вскоре их станет так много, что мы уже не сможем удовлетворять их потребности, даже если каждый из нас изо дня в день будет жертвовать основную часть своего времени на заседания. Надо что-то придумать, чтобы упразднить их, иначе от слишком долгого сидения наши ягодицы станут плоскими и при этом такими массивными, что все организации и учреждения обрушатся под их весом. Все больше людей используют свои мозги преимущественно для того, чтобы изобретать правдоподобные отговорки, почему они не могут явиться на следующее заседание. Таким образом, вирус отговорки распространяется стремительнее, чем самый заразный грипп. Да и родственникам, реальным и выдуманным, приходится умирать по несколько раз в жизни, чтобы приглашенные на конференции могли якобы ходить на их похороны. У меня нет родни, которую я могла бы отправить на фиктивную смерть. Мое тело устроено так, что не болеет гриппом, тут мне тоже не отвертеться. Чем дольше я разъезжала по всяческим конференциям, тем сильнее черная плесень регистрационных заявок и приглашений поражала страницы моего ежедневника.
Наряду с заседаниями и конференциями я должна была посещать официальные приемы, заботиться о гостях цирка и присутствовать на деловых обедах. От такого рода заданий мои бока делались пухлее и пухлее, и это были единственные светлые моменты в моей новой жизни. Вместо того чтобы танцевать на манеже, я сидела в удобном кресле в конференц-зале, а затем пачкала пальцы маслянистыми пирогами, уминала сытный борщ, лакомилась блестящей черной икрой и накапливала в теле жировой запас.
Я могла бы и дальше вот так коротать свой век, если бы не та весна, внезапное наступление которой настолько сильно поразило и даже потрясло меня. Теперь я лежала неподвижно, будто упала с высокой лестницы. Когда в первый весенний день смотришь на черепичную крышу дома, как-то не думаешь о том, что этот дом может развалиться в любую секунду. Безупречно организованный союз, бронзовые изваяния героев, стабильность без взлетов и падений, размеренный ритм жизни — все это было близко к разрушению, а я ничего не подозревала. Оставаться на тонущем корабле было бы неразумно, следовало прыгать в открытое море и шевелить конечностями. Впервые в жизни я отказалась участвовать в заседании. Я боялась, что из-за этого меня уничтожат, ведь тому, кто не выполняет свой долг, незачем жить на свете. Но мое желание дальше работать над автобиографией было раза в три сильнее страха уничтожения.
Написание автобиографии рождало во мне странные ощущения. Прежде я использовала язык в основном для того, чтобы вытаскивать свое мнение наружу. Теперь язык оставался при мне и касался мягких мест внутри меня. Казалось, я совершаю нечто запретное. Я стыдилась этого и не хотела, чтобы кто-то читал историю моей жизни. Но когда я видела, как буквы расползаются по бумаге, во мне крепло стремление показать их кому-нибудь. Я напоминала себе малыша, который горделиво демонстрирует всем дурно пахнущий продукт собственного производства. Однажды я зашла в квартиру нашего управдома, а ее внучка как раз представляла вниманию взрослых свою свежеиспеченную коричневую колбаску. Та еще дымилась. Тогда поведение девочки вызвало у меня отвращение, но теперь мне стала понятна ее радость. Испражнения оказались первым результатом, которого ребенок добился сам, и ругать его было бы неверно.
Кому же я могла показать свое произведение? Уж точно не управдому. Она приятельствовала со мной вполне искренне, тем не менее слежка за жильцами дома составляла часть ее работы. Родителей у меня не было, коллег я в расчет не принимала, потому что они старались избегать меня. Друзьями я тоже не обзавелась.
Мне вспомнился человек, которого звали Морским львом, — редактор литературного журнала. Во времена, когда я блистала на арене цирка, он был одним из моих преданных поклонников и нередко наведывался ко мне в гримерку, преподнося огромные букеты цветов.
Морской лев больше напоминал тюленя, нежели льва, но, поскольку он носил прозвище Морской лев, я буду называть его так, потому что его настоящее имя вылетело у меня из памяти. Он утверждал, что его бросило в жар, едва он увидел меня на манеже. Он утверждал, что безнадежно влюблен в меня. Во время одного из визитов в гримерку он по секрету признался мне, что хотел бы разделить со мной ложе. К счастью, он понимал, что природа создала наши тела несовместимыми.
Мне тоже с первого взгляда было ясно, что соединиться нам не суждено. Его тело было потным и скользким, мое — сухим и жестким. В его бородатом лице все было великолепно, а вот крайние части его четырех конечностей выглядели плачевно слабыми. У меня, напротив, жизненная сила сосредоточивалась именно на кончиках пальцев. Он с рождения был безволосым, в то время как мое тело с головы до самой интимной области покрывала толстая шерсть. Хорошей пары из нас не вышло бы. Впрочем, однажды нам довелось поцеловаться. В тот миг я почувствовала себя так, словно в моем рту трепыхается крошечная рыбка. У Морского льва были неровные зубы, но это не смутило меня, ведь на его зубах не оказалось кариеса, что в моих глазах является подлинным признаком мужественности. На мой вопрос, почему у него нет гнилых зубов, он ответил, что не ест сладкого. А я вот не могла отказаться от него. Если бы я вычеркнула сладости из своего рациона, осталась бы без единственного удовольствия в жизни.
С нашей последней встречи прошло много времени. Впрочем, Морской лев не позволял забыть о себе, регулярно присылая мне свежие справочники, в которых значился адрес его издательства. Я собралась с духом и решила нанести ему визит без предупреждения.
Контора его издательства, которое называлось «Полярная звезда», располагалась на южной окраине города. При взгляде на здание с улицы было нипочем не догадаться, что в его стенах может находиться издательство. В вестибюле стоял молодой мужчина и курил сигарету. Он строго спросил, что мне здесь нужно. Едва я произнесла слова «Морской лев», человек попросил меня следовать за ним и походкой робота направился в коридор. Обои на его стенах наполовину отклеились и свисали, точно обгорелая кожа. Коридор уводил нас все дальше от входа и заканчивался зеленой дверью. Молодой человек открыл ее, за дверью обнаружилась комната без окон и с низким потолком, захламленная грудами пожелтевших рукописей.
Морской лев уставился на меня, а затем резко мотнул головой в сторону, будто я дала ему пощечину.
— С чем пожаловала? — спросил он холодно.
Только в это мгновение я осознала, что в мире нет никого опаснее бывших поклонников. Слишком поздно. Я, жалкая экс-звезда цирка, беспомощно стояла со своей наивной историей перед кровожадным издателем. В былые времена я танцевала на гигантском мяче, ездила на трехколесном велосипеде и на цирковом мотоцикле. Однако публикация автобиографии оказалась куда более рискованным акробатическим номером.
Я осторожно раскрыла сумку, вытащила стопку исписанных сверху донизу листков почтовой бумаги и молча положила их на стол. Вопросительный взгляд Морского льва замер на моем носу. Увидев рукопись, он поправил очки в круглой оправе, склонился над столом, сгорбив спину, и стал читать. Прочел первую страницу, прочел вторую. Чем больше он читал, тем более восхищенно светились его глаза, но, возможно, мне просто так показалось. Одолев несколько страниц, Морской лев пригладил бороду и широко-широко раздул ноздри.
— Это ты написала? — спросил он дрожащим голосом.
Я кивнула. Он свел брови, а потом, точно маску, надел на лицо усталое выражение.
— Оставляю рукопись у себя. Честно говоря, я несколько разочарован тем, что она такая короткая. Может, напишешь продолжение и принесешь его мне на следующей неделе?
Мое молчание только раззадоривало Морского льва.
— И вот еще что. У тебя нет бумаги получше? Ты эту из гостиницы украла? Горемыка! На, возьми мою, если хочешь.
Он протянул мне стопку швейцарской почтовой бумаги с водяным знаком, изображающим Альпы, а вдобавок блокнот и ручку «Монблан».