Меняя завтрашний день
Шрифт:
— Вот именно, мой юный друг. Однако, заметь, пастор Фома и Франциск, несмотря на одинаковые духовные саны внешне отнюдь не похожи. Фома тучен, как мешок с сеном, в то же время как Франциск тощ, как щепка и по характеру один злой, а другой — добродушен и милосерден. Так?
— Разумеется, так.
— А что это нам доказывает? Это нам доказывает, что между самыми различными людьми наличествуют сходства во всём, что касается человеческого сложения, однако имеются существенные различия в характерах.
— Бесспорно, я вижу, что это так.
— Значит, когда я сказал Альберту, что сама человеческая натура во множественности своих проявлений предрасположена как любить добро, так и любить зло, — я стремлюсь убедить его юную и неокрепшую душу в единообразии человеческой природы. Когда же я вслед за тем говорю Аббату, что некий добродетельный господин не то же самое, что деревенский колдун, я настаиваю на различении их не только чисто внешних признаков. А настаиваю я на этом из-за того, что нередко, не разобравшись, инквизиция отправит на костёр добродетельного и богопослушного господина, приписывая ему метки дьявола, которые, несомненно, найдутся на теле колдуна. Как тебе кажется — достаточная причина настаивать на разграничении сиих понятий?
— Да, и как я раньше не мог догадаться до этой простой вещи!
— Самое главное, что до тебя дошёл смысл сказанного мной, и, по крайней мере, надеюсь, что ты не наделаешь ошибок, судя лишь по людским кривотолкам.
— Интересно, а та, что сидит там, за стенами, действительно ведьма? — понизив голос, осторожно спросил молодой.
— Тут без сомнений, мальчик мой, хотя ей и пришлось сражаться за свою жизнь со львами, медведями и волками не имея никого, кто бы мог дать ей защиту. Её застали за колдовством и завтра отправят на костёр.
Разговор на этом прекратился и молодой охранник начал тихонько насвистывать себе под нос «Аве Марию», ничуть не беспокоясь о судьбе девушки, запертой в темнице за его спиной.
Таких, как она были десятки…и завтра на костре она не будет одна.
Её должны были сжечь на рассвете следующего дня, который неумолимо прибли-жался. Ночью она долго не могла заснуть на соломенном тюфяке, служившем ей подстилкой. Боль от пыток заставляла её стонать от каждого движения, но боль в душе была сильнее и нестерпимее всего пережитого ею за последние часы. Неужели она больше не станет прежней? Той, которая могла лёгким поворотом головы заставить вещи взмывать в воздух и щелчком пальцев перемещаться между мирами? А теперь её ждёт участь простой смертной, словно она какая-то нищенка. Она отказывалась в это верить, но понимание происходящего медленно овладевало её разумом, который не оставлял попыток найти выход из этой ловушки.
Мучители говорили ей, что дьявол отравил её душу, и что только Господь может спасти её, только огонь — принести её душе очищение, чтобы она могла попасть в рай. Они говорили, что она — дитя тьмы, которое родилось невинным и светлым младенцем, в котором души не чаяли родители, стараясь воспитать послушного и добродетельного человека. Она упрямо не соглашалась с ними. Если они — свет, то она лучше пойдёт во тьму. Если они действуют от имени Бога, то она лучше продаст душу дьяволу. Лишь бы только нико-гда больше не видеть их света, который слишком похож на огонь и выжигает на теле её души раны и оставляет рубцы, и не знать их добра, которое лечит пытками и нескончаемой болью. Аня больше не боялась огня. У него не было власти над её душой.
Глава 10
Германия, август 1615 года
Неизвестная деревушка, затерянная в непроходимых дремучих лесах. Синее небо, на котором в этот день не было ни облачка, обещая погоду жаркую и душную. За окном, перегороженном решётками, слышался гомон гусей и уток, для которых этот день обещал быть таким же, как и многие другие дни, однако именно сегодня их звуки смешивались с шумом голосов проснувшихся жителей деревни и отдалёнными звуками ударов топора по дереву.
— Сегодня меня уже не будет на свете, — шептал в глубине камеры безжизненный женский голос по соседству с Анной. — Согласно закону я тоже признана виновной судом Святой Инквизиции в преступлении — в колдовстве. Теперь я — ведьма и нас тысячи, если верить священникам, все мы творим зло и несём горе на землю.
Анна всмотрелась в густой мрак темницы. Если бы всё это была бы неправда, то сейчас одиннадцать женщин не томились бы в одном мокром и сыром, душном подвале, где в углах шуршат крысы и воздух проходит только через крошечное зарешёченное окошко под самым потолком, которое не было затянуто бычьим пузырём, как это делалось в зажиточных домах. В воздухе слышалось покашливание и кряхтенье пытавшихся устроиться поудобнее на соломе узниц, некоторые лениво пытались вычесывать вшей, которых некогда монахини называли «божьими жемчужинами», считая их признаком святости, который теперь уже не играл никакой роли в обвинениях в колдовстве.
— Значит, мы всё-таки ведьмы, — продолжала свой монолог женщина тихим голосом. — Кто-то из нас томится в ожидании своего смертного часа из-за случайного наговора, не вовремя сказанных слов или «странного» выражения глаз, или просто кому-то твои хоромы расписные понравились…
«Смерть ведьмам!» — вновь доносятся крики из-за стен, обрывая тихий голос рассказчицы.
Началось.
Лязгнул железный замок, с натужным скрипом кто-то выдернул засов и отпёр дверь. На пороге возникли силуэты священников в длинных одеяниях, бесстрастно смотрящих прямо перед собой. Один из них объявил:
— Хочет ли кто-либо из вас покаяться пред лицом Господа Бога нашего до того, как ваши заблудшие души развеет пламя? — голос, словно наполнял собой всё свободное пространство каморки.
Все осуждённые женщины молчали — каяться им было не в чем, а оттягивать момент казни казалось бесполезным — до каморки доносились звуки, которыми сопровождалась постройка помоста на месте их казни. Не услышав ни звука из темницы, охранники, огладив нечёсаные спутанные бороды, по знаку священников завязали узникам глаза красными тряпками и повели куда-то по коридорам на свет Божий…
На центральной площади деревни сооружалось место казни, представляющее собой эшафот со столбом в центре, к которому обычно привязывали осуждённого и обкладывали заранее завезёнными дровами и хворостом. Однако, для деревеньки дрова стоили уж очень дорого и их основным потребителем являлась Святая Инквизиция, которая использовала в основном хворост вместо дорогих дров.
Сожжение ведьм всегда было публичным зрелищем. Издалека начинал стекаться народ к месту казни ведьм: и знатные люди, и беднота, и дряхлые старики, и даже малые дети. Шедшая толпа буквально смердела потом, грязью, гнилью и пылью, ведь христианские проповедники призывали ходить чуть ли не в рванье и никогда не мыться, так как считалось, что именно таким образом можно было достичь духовного очищения. Мыться нельзя было и ещё потому, что так можно было смыть с себя святую воду, к которой каждый житель непременно касался при крещении.