Шрифт:
1
Я никак не мог поверить в услышанное, потому что не вязался в моем сознании женский голос с произнесенными им словами «к высшей мере наказания»: женщина – и приговаривает к смерти?! Что-то здесь было не так. Но надменная улыбка Володи, сидевшего на скамье подсудимых, подтверждала, что все именно так – жизнь за жизнь. И появилось у меня подозрение, что виновата во всем улыбка. Она у Володи особенная: верхняя губа поджимается к носу, обнажая розовую десну и широкие белые зубы, настолько чистые, здоровые, что, казалось, в них должны отражаться твои недостатки. Так и хотелось долбануть от всей души по зубам, чтобы не выдавали, но в уголках улыбающихся губ таилась готовность постоять за себя. Я до
– Почему улыбаетесь?.. Я вас спрашиваю!.. Четыре наряда!
– Есть четыре наряда! – бодро повторял Володя и продолжал улыбаться.
– Еще четыре наряда!
– Есть еще четыре наряда!
– Еще четыре!!! Выйти из строя! В кубрик шагом марш!
Однажды я спросил друга:
– Зачем ты с ним связываешься? У него же диагноз: военный. Грешно над больным насмехаться.
– Я над собой, – ответил он, – над тем, что жизнь постоянно сталкивает меня с такими вот, и когда-нибудь это плохо кончится.
Получается, он уже тогда, лет двенадцать назад, предчувствовал сегодняшний день. Поэтому и улыбается сейчас: а ведь был прав!
Рядом со мной еле слышно всхлипнула Алла Юрьевна, Вовкина мама. Все заседание она молчала и смотрела на судью с вызовом, будто именно над ней вершился суд, и неправедный. Лицо ее было бесстрастнее голоса судьи, и только руки выдавали – без перерыва теребили ремешок новой сумочки.
Стоит сумочка не меньше двухмесячной Вовкиной зарплаты в валюте, на такие подарки матери кроме него больше никто не способен. Впрочем, сегодня он вел себя как все – отпирался до последнего, мне даже стало немного стыдно за него. Понятно, если бы я так отпирался – в порядочные рылом не вышел да и не собираюсь выходить, – но Володя!.. Все улики против, значит, сознавайся и кайся. Правда, труп не нашли, скорее всего, путешествует в акульих брюхах по Индийскому океану или уже осел на океанское дно в виде нескольких кучек удобрений. Грешно, конечно, так о покойнике, но на хорошего человека Володя руку бы не поднял. Преднамеренно – никогда, быстрее сам бы за другого подставился.
Из-за этой черты его характера мы и стали друзьями. Сначала я сторонился его. Ходит, понимаешь, правильный весь, как тригонометрические таблицы, и на всех с презрительной ухмылкой поглядывает: я – хороший, а вы все – дерьмо. Ну и ходи себе – без тебя обойдемся. И прошли бы мы с ним через мореходное училище параллельными курсами, не столкни нас ураган в образе преподавательницы математики – хрюшки размалеванной.
Военные дисциплины у нас преподавали офицеры, а гражданские – нормальные люди. Точнее, начинали они нормальными, а через пару лет превращались в полуофицеров. Я всегда считал, что лучше иметь дело с двумя дураками, чем с одним полудурком, и в тот день еще раз убедился в этом.
Хрюшка размалеванная – дамочка неимоверной толщины с ряшкой, похожей на пользованную палитру, – дежурила по учебному корпусу во время самоподготовки курсантов. Большинство преподавателей относилось к этой обязанности так, как она того заслуживала, – закрывались в кабинете и занимались своими делами. Хрюшке же не сиделось, пошла проверить, все ли курсанты на месте и усердно ли самоподготавливаются. Все – это полторы тысячи оболтусов, отлынивающих от учебы в пятидесяти аудиториях. И из всех приглянулся ей именно я, потому что слишком поздно вскочил по команде дежурного «смирно», когда преподавательница вошла в нашу аудиторию. К тому же она заметила, что я спал, и даже не на учебнике.
Мило улыбаясь, она минут пять изощрялась в колкостях о моей помятой физиономии, а я слушал, покорно склонив голову. Я разрешаю издеваться над
– Как твоё фамилиё? – спросила она и приготовилась записывать.
Такое называется подлостью. И я сорвался.
– Моё фамилиё... – я повторил не только ошибки, но и сымитировал ее голос.
– Как ты смеешь передразнивать?!
Видать, от мужа утром чертей получила и решила отыграться на любой особи мужского пола. Это на курсанте-то, семнадцатилетнем сопляке!
– А вы как смеете издеваться?! – вмешался вдруг Володька. – Мы что – ваши рабы?! Учитель называется!
– Как?!.. Что?!..
Бунт на корабле. Я готов был убить Володьку. Теперь парой нарядов не отделаешься.
– Фамилия?
Володя назвался.
– Почему вы улыбаетесь?.. Прекратите улыбаться!.. Прекратите сейчас же!.. Ну, ты у меня получишь! – Она хрюкнула, будто втягивала вытекающую через нос слюну, и выскочила из аудитории.
Сосед мой по парте, носивший кличку Змей, прошипел ехидно:
– Картина Репина «Приплыли».
Через месяц со мной за партой сидел Володя. За эти тридцать дней, самых неприятных в моей жизни, мы подружились. Никто не мог понять, что связывает нас, людей абсолютно противоположных, даже противопоказанных друг другу. А что тут понимать? Черному и белому нельзя быть порознь, кажутся серыми. И еще мы оба ненавидели стадо, правда, Вовка пытался его перевоспитывать, а я – облапошивал.
Разборы с преподавательницей проводились в кабинете начальника судоводительской специальности. Я очень-очень чистосердечно признал свою вину и извинился перед Хрюшкой, и был отпущен ненаказанным, а Володька уперся рогом: пусть сначала она извинится. Дело шло к исключению из училища. Вызвали Вовкину маму – не помогло. И наступила тревожная пауза. Вовка жил по общему распорядку дня, ходил на занятия, но все точно не замечали его: преподаватели не спрашивали, командир роты не наказывал, старшина пропускал его фамилию на вечерних проверках и не ставил в наряды.
Это был редкий и, как я думал, последний раунд моей борьбы с собственной совестью. Все забыли, что виновником инцидента был я, напали на Володю. А он, дурак, упрямился. Спрашивается – какого черта?! Сказал бы «извините» – и дело с концом. Влепили бы ему четыре наряда, преподаватели были бы довольны, а я посмеялся бы над ними и над Вовкой, что, балбес, подставился. А теперь его должны будут выгнать из училища. Значит, заберут в военно-морской флот на срочную службу – три года жизни вырвут и выбросят государству под хвост, – плюс потом не восстановят в училище, не дадут получить штурманский диплом – мечту Вовкиной жизни. И во всем этом буду виноват я. Хоть иди и проси, чтобы тебя вместо него выгнали! Но ведь не примут жертву. Им надо согнуть или отрубить строптивую голову, нестроптивых и без моей почти триста миллионов.
Как ни странно, пауза затянулась до окончания Володькой училища. Его совсем не наказали, вшивых нарядов, которые преподаватели и офицеры раздавали направо и налево, и тех не было. Все делали вид, что Володя извинился, а он презрительно улыбался. Позже он рассказал мне, что такое с ним не впервой случается. Убежденный в своей правоте, он стоял до последнего, и люди, наделенные в системе властью и в то же время тайные противники этой системы, поругивающие ее на кухнях – кухонные революционеры, как я называю, – не давали его в обиду самим себе. Наверное, чтоб было в кого верить: ночь не страшна, если на небе есть хоть одна малюсенькая звездочка. Ну, Володька всегда страдал хорошим мнением о стаде. По-моему, они просто хитрили. Не наказали, значит, покаялся, но выторговал обещание не разглашать это – попробуй докажи кому-нибудь обратное. Впрочем, Володя никому ничего не доказывал. Ему всегда верили. Даже первого апреля.