Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай

Купер Джеймс Фенимор

В то лето, когда войска испанцев стояли под стенами Гранады и Изабелла с волнением следила за боевыми действиями, случилось одно происшествие, которое едва не оказалось роковым для королевской семьи и могло бы привести к поражению христиан. Шатер, где находилась королева с детьми, внезапно был охвачен пламенем. В лагере началось смятение. Пожар охватил и другие палатки знатных рыцарей, уничтожив немало сокровищ – драгоценностей, посуды и прочего. К счастью, иных потерь не было.

И вот тогда, чтобы подобный случай не повторился, а также в ознаменование взятия Гранады, которое Фердинанд и Изабелла считали величайшим деянием своего совместного правления – ведь никто не мог приподнять завесу времени и предсказать им, что самое великое еще грядет! – царственные супруги решили воздвигнуть такой памятник, который сам по себе сделал бы эту осаду бессмертной. Был составлен план, рабочие принялись

возводить долговечные добротные здания, где могла бы разместиться целая армия, и скоро военный лагерь испанцев превратился в настоящий город у стен города. Через три месяца поразительное это сооружение с целыми кварталами, улицами и площадями было завершено и названо «Санта-Фе», то есть «Святая Вера». Возникновение города на голом месте посеяло ужас в сердцах мавров: они поняли, что враги не отступят, пока не разделаются с ними окончательно. И вполне возможно, что именно это заставило так поспешно сдаться гранадского правителя Боабдила, покинувшего Альгамбру через несколько недель после того, как испанцы расположились в своих новых жилищах.

Санта-Фе существует и до сих пор, и путешественники часто навещают это место, привлекаемые его любопытным происхождением и еще одним замечательным фактом, действительным или предполагаемым: как утверждают, из всех испанских городов, независимо от их величины, только Санта-Фе никогда не бывал под властью мавров.

Здесь, в Санта-Фе, и начинается, в сущности, наш рассказ: все предыдущее было только введением, которое должно было подготовить читателя к предстоящим событиям.

Глава IV

Определит прямую муж ученый,Да толку что? Ведь в жизни нет прямых!И тщетно будет разум ваш смущенныйИскать ответ в познаниях людских:Наука вся – лишь море заблуждений,Где нету дна, а правды нет и тени.«Людская ученость»

День 2 января 1492 года был отпразднован с торжественностью и великолепием, поразившим даже придворных и воинов, привычных к роскоши церковных служб и пышности двора Фердинанда и Изабеллы. С восходом солнца в маленьком городке Санта-Фе началось всеобщее ликование. Переговоры о сдаче Гранады, которые тайно велись вот уже несколько недель, наконец-то были завершены. О результатах сообщили армии и народу, и этот день был назначен для вступления в завоеванный город.

Двор пребывал в трауре по случаю смерти мужа принцессы Кастильской, дона Алонсо Португальского, скончавшегося вскоре после свадьбы, однако в этот день траурные одежды были сброшены, и все облеклись в роскошные праздничные наряды.

Было еще рано, когда великий кардинал [21] во главе большого отряда воинов начал подниматься на так называемый Холм Мучеников, чтобы оттуда символически вступить во владение завоеванным городом. По дороге процессию встретила группа всадников – мавров; во главе ее ехал воин, в котором по благородной осанке и горестному выражению лица можно было узнать побежденного эмира Боабдила, или иначе Абдаллаха. Кардинал указал ему, где находится Фердинанд: король отказался вступить в завоеванный город, пока над ним не будет водружен вместо магометанских стягов символ Христа, и ожидал в некотором отдалении от ворот.

21

Великий кардинал – Педро Гонсалес де Мендоса, архиепископ Толедский, один из вдохновителей войны против мавров.

О свидании двух монархов, побежденного и победителя, рассказывали не раз – в частности, совсем недавно о нем снова писали два наших выдающихся соотечественника, – так что здесь мы не будем на этом задерживаться. Затем Абдаллаха милостиво и радушно приняла Изабелла. Беседа с ней не была столь примечательна, зато в ней было гораздо больше истинно христианского снисхождения и доброты. Наконец побежденный эмир удалился, последний раз остановившись на перевале, чтобы окинуть прощальным взглядом дворцы и башни столицы своих предков; это место в горах до сих пор носит трогательное поэтическое название «El Ultimo Suspiro Del Moro» – «Прощальный вздох мавра».

Путь побежденных от Гранады к горам был недолог, но эмир ехал спокойно, неторопливо, и за это время на подходах к городу и на всех прилегающих холмах собрались толпы народа. Все глаза были устремлены

на башни Альгамбры [22] , где крест должен был сменить полумесяц: каждый католик с нетерпением ждал этого триумфа христианской веры.

Сама Изабелла, которая поставила изгнание неверных одним из условий брачного договора, осталась на заднем плане, хотя в действительности это было ее торжество. Она расположилась в некотором отдалении, позади Фердинанда, и тем не менее все взгляды от столь вожделенных башен Альгамбры устремлялись именно к ней. Ведь именно Изабелла пожинала в тот день плоды победы, ибо новая провинция присоединялась к ее родной Кастилии, а не к Арагону, у которого, собственно, не было смежных с Гранадой границ.

22

Альгамбра – крепость и замок на скале в Гранаде.

До появления Абдаллаха толпы людей свободно передвигались во всех направлениях. Чтобы увидеть вступление в город, сюда, кроме воинов, стеклось множество всякого народа, а так как эта война, по сути дела, стала крестовым походом, то среди собравшихся больше всего было священников и монахов. Любопытные старались протиснуться поближе к Изабелле, ибо здесь сосредоточился цвет королевского двора. Особенно тянулись к королеве священнослужители: благочестие Изабеллы как бы создавало вокруг нее атмосферу, которая была им близка и привычна.

Среди всей этой духовной братии можно было заметить монаха, чья наружность, видимо, соответствовала его высокому происхождению: когда он отошел от королевы и начал пробираться на более свободное место, многие дворяне почтительно приветствовали его, называя отцом Педро. Его сопровождал юноша, настолько превосходивший окружающую толпу благородством черт и осанки, что люди невольно оборачивались. На вид ему было не более двадцати лет, однако могучая фигура и загар на цветущем лице свидетельствовали о том, что он не раз бывал в походах, и многие, глядя на него, думали, что это, должно быть, закаленный душой и телом воин, хотя даже в день вступления в Гранаду на нем не было ни лат, ни шлема. Одет он был просто, словно для того, чтобы как можно меньше привлекать внимания, однако и в этой скромной одежде он держался так, как может держаться лишь человек высокого рода. Те, кто видел, как милостиво говорила с ним Изабелла, конечно, заметили, что ему было дозволено поцеловать ей руку, а этой чести при строгих и чопорных правилах кастильского двора удостаивались лишь самые доблестные или чем-либо особо отмеченные представители наиболее знатных семей, В толпе шептались, что это, должно быть, сам Гусман, чей род не уступал королевскому, либо один из Понсов – имя, прославленное в этой войне на всю Испанию подвигами знаменитого герцога Кадисского, – в то время как другие, указывая на его гордое чело, твердый шаг и живой взгляд, утверждали, что, судя по манерам и осанке, это не кто иной, как Мендоса.

Однако сам юноша, служивший предметом всех этих пересудов, явно не замечал любопытства, которое вызывали его статная фигура, красивое лицо и упругая, горделивая поступь. Подобно тем, кто привык к такого рода вниманию, он беспечно разглядывал все, что попадалось ему на глаза и казалось забавным, но больше прислушивался к замечаниям, которые время от времени слетали с уст его почтенного спутника.

– Это самый славный, самый благословенный день для всего христианского мира! – воскликнул отец Педро после более долгой паузы. – Кончилось нечестивое семисотлетнее царствование неверных! Слава мавров низвергнута, и крест наконец вознесся над знаменами их лжепророка. Если бы души усопших могли узнать об этом, все твои предки, сын мой, воскресли бы и, ликуя, встали из своих могил!

– Слава святой Марии, она не допустит, чтобы их потревожили даже ради победы над маврами. Ибо я весьма сомневаюсь, чтобы Гранада, несмотря на все старания неверных, показалась моим предкам приятнее рая!

– Сын мой дон Луис, после твоих странствий ты стал слишком невоздержан на язык и далеко не так почтителен к церкви и ее служителям, как в те времена, когда о тебе пеклась твоя покойная мать!

Все это было высказано отнюдь не тоном грустного упрека, а сурово и даже гневно.

– Не упрекайте меня так жестоко, отец мой, за вольные речи: всему виной легкомыслие молодости, а вовсе не пренебрежение к церкви. Ну вот, сначала вы меня сурово порицаете, а когда я обращаюсь к вам, как раскаявшийся грешник, и молю о прощении, вы смотрите куда-то в сторону с таким видом, словно на самом деле узрели там одного из моих предков, восставшего из гроба, чтобы полюбоваться, как мавры скрепя сердце покидают свою любимую Альгамбру!