Мертвая зыбь (др. перевод)
Шрифт:
Нильс Кант сидит за своим постоянным столиком, как всегда один, под цепочкой маленьких красных фонариков. Смотрит в наполовину пустой бокал, потом выпивает одним глотком. Теплое красное вино.
Какой по счету? Шестой? Седьмой?
Он не помнит. Не считал. Что за разница? Нильс в этот вечер собирался остановиться на пяти… но что за разница? Никаких особых причин не пить у него нет.
Он ставит стакан и чешет левую руку, но зуд не проходит. Рука красная, отекшая. Экзема. Последние годы все время такая история – это от солнца. На руках и ногах. Кожа воспаляется, слущивается,
Проклятое солнце, проклятая жара, проклятая влажность. Он гниет заживо, и ничего с этим не сделать.
Ничего. Только продолжать пить. Это вино он пьет уже несколько лет. Дешевое – с середины пятидесятых денежные переводы от матери постепенно становились все менее щедрыми.
Она продала каменоломню, и теперь ее закрыли, пишет она. Ни слова о том, каким состоянием она располагает теперь. А от дяди Августа уже много лет ничего нет.
С тех времен, когда он покинул Эланд, Нильс даже ни разу ни с кем не подрался – и все равно, по ночам у постели его появляется истекающий кровью полицейский Курт Хенрикссон. Появляется и стоит – молча, с закрытыми глазами. Одно утешение – теперь не так часто.
Нильс привстает, чтобы взять еще бокал – и в эту секунду вдруг понимает, что знает мелодию, которую кто-то насвистывает под верандой. Он замирает и вслушивается.
Да, он знает эту песню. Ее часто передавали по радио во время войны, а у матери даже была патефонная пластинка.
Привет, мой печальный друг…Веселая, бодрая песенка. Названия он не помнит. А текст застрял в памяти.
Привет, мой печальный друг,Напрасно страдаешь,Едва пожелаешь —Поедем домой, на юг.Сколько лет он ее не слышал! Ровно столько, сколько прошло с того дня, когда он ушел из Стенвика.
Нильс ставит бокал на стол и перегибается через перила веранды.
Ничего не видно.
Нет, кто-то там сидит на песке, прямо у столба.
– Хей, – негромко произносит он шведское приветствие. – Привет!
Свист немедленно прекратился.
– И тебе привет, – спокойный голос снизу.
Теперь глаза немного привыкли к чернильной темноте южной ночи. Да, кто-то сидит там. Кто-то в шляпе. Перестал свистеть. Сидит – молча, неподвижно.
На голову упали первые капли дождя. Нильс неверной походкой идет в другой конец веранды – там лестница на пляж.
Осторожно, только бы не свалиться. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой – и вот под ногами мягкий песок, горячий, еще не остывший – он чувствует тепло даже сквозь тонкую подошву кожаных сандалий.
Странно – сколько лет уже он сидит на этой веранде чуть не каждый вечер и ни разу не спускался на пляж в темноте. Здесь, наверное, полно крыс. Больших, голодных крыс.
Он медленно подходит к толстым бревенчатым опорам веранды.
Его собеседник так и сидит, где сидел. Не встал навстречу, даже не приподнялся: откинулся в прокатном
Закатанные рукава сорочки, соломенная шляпа, закрывающая лицо. Теперь он уже не свистит, а напевает себе под нос – тот же самый веселый мотивчик.
Напрасно страдаешь,Едва пожелаешь —Поедем домой, на юг.Нильс делает еще пару шагов и останавливается. Стоит неподвижно, покачивается – от вина, но больше от волнения.
– Добрый вечер, – говорит незнакомец.
– А вы… – голос изменил Нильсу. Он прокашлялся. – А вы из Швеции?
Он произносит эти слова, и шведский язык кажется ему чужим.
– А что, не заметно? – короткий смешок.
Вспышка молнии на долю секунды освещает берег. Нильс успевает заметить белое лицо под шляпой. Глухой, грозный рокот с моря.
– Я подумал – лучше ты спустишься ко мне, чем я полезу к тебе.
– Что? – Нильс опешил.
– Я заходил к тебе домой. Хозяйка сказала – он наверняка в баре, хлещет вино. Это она так сказала – «хлещет вино». Похоже, здесь и делать-то больше нечего, в Коста-Рике.
– А что вы хотите? – Нильс почему-то не решается сразу перейти на «ты».
– Это не так важно. Важно, что ты хочешь, Нильс.
Нильс молчит. Ему кажется, что он когда-то видел этого человека. Когда-то очень давно, в юности.
Где? В Стенвике? Вряд ли.
Вспомнить не удалось.
Швед встает, опершись на подлокотники шезлонга. Смотрит на полыхающий зарницами горизонт и переводит взгляд на Нильса.
– Хочешь вернуться домой, Нильс? Домой, в Стенвик? На Эланд?
Нильс медленно, стараясь не показать волнения, кивает.
– Могу это организовать. У тебя начнется новая жизнь, Нильс.
22
– Я тебя ни в чем не обвиняю, Герлоф, – медленно, чуть не по слогам, произнес Леннарт, – но ты вбил своей дочери в голову, что Нильс Кант жив и что он живет в доме своей матери Веры. И что не кто иной, как он, Нильс Кант, похитил ее сына в альваре.
За окном марнесского дома престарелых уже начинало темнеть. Герлоф опустил глаза, как провинившийся школьник.
– Может, я и намекал на что-то подобное, – сказал он после паузы. – Но я ни словом не обмолвился, что Нильс живет в доме матери. Только предположил – может, он и жив.
Леннарт безнадежно вздохнул. Он стоял посреди комнаты, как памятник полицейскому, – в полном обмундировании. Приехал официально сообщить отцу, что дочь его находится у Астрид в Стенвике, что ей накануне наложили гипс и сделали перевязки в боргхольмской больнице.
– И как она? – виновато спросил Герлоф.
– Подвернула правую ногу, растянула связки. Или порвала. Сломанная ключица, перелом в лучезапястном суставе. Сотрясение мозга. – Леннарт опять вздохнул. – Могло быть, как я уже говорил, и хуже. А могло и вообще ничего не быть… если бы она, извини за выражение, не поперлась в этот дом.