Мертвая зыбь (др. перевод)
Шрифт:
Ты просто хочешь выглядеть значительным, бросила ему как-то Юлия. Наверное, так и есть. Ощущать себя важным, незаменимым… а не полумертвым и всеми забытым пенсионером.
А как он сейчас себя ощущает? Именно так. Полумертвым и всеми забытым. Жизнь – это свет и тепло, но уже сумерки, света все меньше, а тепло покидает его с каждой минутой. А значит, и жизнь. Ноги заледенели, руки уже ничего не чувствуют. Холод парализующий, и в то же время расслабляющий… и необъяснимо приятный.
Он закрыл глаза. Перед глазами встала картина – отъезжающий «ягуар» Гуннара Юнгера. Он выбросил
Гуннару надо не только уморить Герлофа, ему надо, чтобы Герлоф выглядел идиотом.
Он обратил внимание, что дышит не так, как всегда, – часто и поверхностно. И когда же организм сдастся? Где-то он читал, что смерть от переохлаждения наступает, когда температура крови снижается до тридцати градусов.
Что-то надо сделать… доковылять до берега и написать послание на песке? ГУННАР ЮНГЕР – УБИЙЦА. Или что-то в этом роде. Огромными буквами, прокопать поглубже, чтобы дождь не смыл. Но он понимал, что до берега не дойдет.
Его положение напоминало положение человека за бортом. Упал с корабля в ледяную воду, и никто не заметил. Холодно, мокро, одиноко – и удаляющиеся бортовые огни твоего родного корабля. Герлоф за всю свою жизнь так и не научился плавать, и больше всего боялся упасть в воду. Для него это был бы конец. Он вспомнил Эллу. Почему-то ему казалось, что, когда он будет умирать, обязательно почувствует ее присутствие. Но нет, Элла пока не появилась.
А Юлия? Она все еще в Боргхольме? Может быть, именно сейчас она едет по шоссе в полицейской машине Леннарта Хенрикссона. Хоть бы этот подонок Юнгер оставил ее в покое.
Глупо стоять, когда можно сидеть, а еще более глупо сидеть, когда можно лежать. Где-то он вычитал эту фразу и запомнил, а вот где – испарилось из памяти.
Ноги уже не держали. Он медленно сполз спиной по стволу и сел. Шершавая кора больно оцарапала спину, и он в ту же секунду понял, что без посторонней помощи не встанет уже никогда.
Он сделал решающую ошибку. Нельзя было садиться. Теперь, когда он сел, рано или поздно захочется прилечь и заснуть. Навсегда.
Хотя бы не спать. Это было бы еще большей ошибкой.
Но несколько мгновений-то можно отдохнуть? Или как? – с отвращением вспомнил он присказку Гуннара.
И закрыл глаза.
Эланд, сентябрь 1972 года
Гуннар не соврал – в багажнике «вольво» лежат две лопаты и ломик.
– Приехали, – говорит он. – Куда дальше?
Нильс осматривается. Знакомый запах трав, упорно цепляющихся за скудную, каменистую землю, можжевеловые кусты, тут и там валуны, еле заметные тропы – все, как в юности. Но он не узнает местность. Туман искажает перспективу, далекое кажется близким, близкое – далеким, а приметы, по которым он безошибочно ориентировался в юности, то ли исчезли, то ли просто не видны в тумане.
– Надо идти к кургану, – тихо произносит он.
– Это мы знаем, ты еще вчера говорил, – в голосе
– Где-то здесь.
Нильс отходит от машины, но Мартин, который за все время поездки не сказал ни слова, в два прыжка догоняет его и прикуривает очередную сигарету. К ним присоединяется и Гуннар.
Нильс замедляет шаг – норовит на всякий случай оказаться позади этих двоих, быть готовым к любой неожиданности.
Был ли когда-нибудь на острове такой туман? Он не помнит. Когда он подростком бродил по альвару, всегда светило солнце. Ему холодно – тонкий свитерок и легкая кожаная куртка, может, и защищают от ветра, но от холода – ничуть.
Гуннар остановился и повернулся к нему. Он стоит в двух метрах, но Нильс различает только размытые контуры темной фигуры, как на матовом стекле отцовского старинного фотоаппарата, пока не наведешь резкость.
– Как бы тебя не потерять, – говорит Гуннар и, не дожидаясь, пока Нильс его догонит, идет дальше.
Перламутровый туман постепенно становится грязно-серым. Смеркается. Домой придется добираться уже в темноте. Интересно, знает ли мать, что он вернулся?
Под ноги ему попадается плоский, почти треугольный камень – и он внезапно понимает, где он. Этот камень он помнит.
– Левее, – говорит он уверенно.
Гуннар, ни слова не говоря, поворачивает налево.
Глухой звук в тумане. Или ему кажется? Машина в поселке? Он прислушивается. Нет, все тихо.
Они где-то близко. Мартин и Гуннар останавливаются у поросшего травой холмика. Нет… скорее всего нет. Где-то здесь… но он не видит знакомых контуров кургана.
– Пришли… – коротко говорит Гуннар.
– Нет… не думаю.
– Да. – Он носком ботинка сбивает пласт дерна. Под землей камни.
И только сейчас Нильс понимает, что никакого кургана уже нет. Тех, кто приносил сюда камни, кто помнил, кто здесь погиб и почему, – тех уже давно нет. Кто умер, кто уехал… и камни поросли травой забвения, вспомнил он где-то слышанное выражение. В буквальном смысле – поросли травой.
В последний раз он был здесь, когда закапывал свой клад. Как молод был он тогда… и чуть ли не горд, что пристрелил этих немцев.
А потом все пошло наперекосяк. Все без исключения.
– Копай вот тут, – показывает он.
Нильс посмотрел на Мартина – тот дрожащими руками прикуривает еще одну сигарету, какую же по счету? Почему он так нервничает?
– Копай же. Клад сам оттуда не выскочит.
Он огибает холмик и слышит за спиной характерный сухой треск рвущейся под штыком лопаты травы.
Нильс вглядывается в туман – никого.
Мартин уже выкопал глубокую канаву. Гуннар с ломом то и дело помогает ему выкорчевать вросшие в землю камни.
– Здесь ничего нет, – поворачивает Мартин к Нильсу красную от напряжения физиономию.
– Как это нет. – Нильс заглядывает в яму. Там пусто – рыжая земля и камни. – Именно здесь я и закапывал. Ну-ка, дай мне лопату.
Он углубляет яму и видит плоские камни, которыми он тогда прикрыл футляр с драгоценностями.
Сколы серо-розового известняка почернели от долгого лежания в земле, но под ними ничего нет.