Мертвец
Шрифт:
Сначала музыка была спокойная, что-то вроде фламенко. Но постепенно она набирала оборотов и злости. Это было уже не чистое гитарное соло, к Пятаку подключился бас, подключился ударник, подключились мрачные клавиши; вызванный музыкой, появился ветер, причём не слабенький, хилый ветерок, а настоящий ветрина. Он раскачивал верхушки сосен, срывал с них ещё не сорванные прошлогодние шишки, швырялся в публику. Зашевелились подвешенные к соснам фонари, тени стали перемешиваться со светом.
Народу как-то стало больше, казалось, что музыка вытягивает из леса странных косматых людей, похожих на леших. Некоторые лешие были мне знакомы, других я видел впервые, наверное, это были настоящие поклонники, приехавшие откуда-то. С чёрно-красно-золотыми флагами на плечах, в вытертых джинсовых куртках и чёрных очках, с недобрыми лицами.
Вырвиглаз снова забрался на скамейку и теперь свистел и размахивал флагом — у него тоже оказался флаг.
Музыка сжималась в тугой пружинный комок, музыка распрямлялась, выбрасывая в разные стороны крючковатые железные щупальца, щупальца впивались в толпу, зацепили и меня. Пятак вроде ничего и не пел, но как-то все вокруг втянулись внутрь пространства, очерченного ритмом, как-то стукнулись друг о друга лбами...
Не знаю, как это получилось, но через некоторое время я обнаружил себя орущим. И Катька, и Вырвиглаз, и даже Упырь — они тоже орали и подпрыгивали. Катька стукала кулаками в круглую спину впередисидящего мужика, он, кажется, на маслозаводе работал, мужик иногда оглядывался, дышал табаком и безумно улыбался, ветер гнул сосны, фонари болтались.
Потом музыка обрезалась. Неожиданно и сразу, будто вырубили свет.
Народ ещё некоторое время шевелился в полуконтуженном состоянии, затем принялся оттаивать. Некоторые возвращались на скамейки, другие прислонялись к деревьям, а многие и просто на землю опускались. Вырвиглаз потёр горло, достал кулёк с семечками, принялся бессмысленно грызть.
Музыканты тоже пребывали в состоянии отключки, ударник как ненормальный чесал ладони. Пятак стоял на краю сцены и жадно пил воду прямо из большой пятилитровой бутылки.
Упырь глядел на меня ошалелыми глазами, Катька достала из рукава маленький флажок и интеллигентно размахивала им над головой. Вырвиглаз грыз семечки, очистки плевал в ту же впередисидящую круглую спину, но спина была упруга, очистки отскакивали.
Пятак напился, бросил бутылку на сцену, вернулся к микрофону.
Теперь будет «Мунк», — просто сказал он.
«Мунка» я ещё не слышал, слышал только о нём.
Он должен был стать хитом металлического лета. Все, кто уже был знаком с «Мунком», отмечали удивительную гармонию текста и музыкальной основы.
«Мунк» бил по вершкам.
Это я Пятаку идею подсказала, — похвасталась Катька. — «Мунк» — реальный, не то что всякие там бобики.
Надо было что-то сказать, ну чтобы пнюгой не стоять, ну я сказал:
Странное название.
Чего странного-то? — Катька подбросила флажок, поймала.
Да так. Странно. Что это вообще означает?
Катька постучала флажком по голове, тоже мне
Джоконда.
Дурак ты, Леденец. — Вырвиглаз плюнул под ноги. — Тут же всё понятно.
Что понятно?
Да всё понятно. Это в честь Эдварда Мунка названо.
Я слушал.
Ну давай, спроси, кто такой Эдвард Мунк? — Вырвиглаз обобрал с губы семечные очистки.
Кто такой Эдвард Мунк?
Это такой художник, — влез Упырь. — Он нарисовал кричащего человека...
Даже он знает, — Вырвиглаз указал пальцем. — Один ты полено и жаба неграмотная. Может, ты и кто такой Маркус Вольф не знаешь?
Про Маркуса Вольфа я слышал, он недавно умер. Серьёзный был человек.
Пятак на сцене громко подышал в микрофон.
«Мунк», — повторил он.
И тут же ударили басы. И вступил Пятак:
А-а-а-а-а-а-а!!!
Вошло соло, и почти сразу же ударные.
А-а-а-а!
С сосен посыпались уже не шишки, уже хвоя, с элеваторов возле станции сдёрнулись жирные голуби, заметались в синем свете, я видел, звякнули стёкла в окрестных домах, завыли сигнализации на машинах, пространство содрогнулось и зарыдало, Пятак рычал:
А-а-а-а-а!
Других слов в песне не было. Но Пятак рычал так, что никаких слов и не хотелось, и так всё понятно.
А-а-а!
Песня мне нравилась. Пятак вкладывался. И в голосе у него было... что-то было, короче. Трудно мне передать. Под конец композиции Пятак уселся на край сцены и бормотал уже, свесив ноги, хрипел что- то, как якутский шаман, обожравшийся мухоморами.
Замолчал. И все тоже молчали.
Дальше неинтересно, — сказала мне прямо в ухо Катька. — Петька сказал, что всего петь не будет, так, пару песен, у него горло сегодня болит. Пойдём погуляем немного?
Пойдём. — Я поглядел на Упыря.
Я ещё посижу, — неожиданно сказал Упырь, — посмотрю. Интересно.
Катька слезла со скамейки, я тоже. Вырвиглаз, конечно, остался.
Мы уходили от сцены, сначала я думал, что мы просто идём, к «Замку» или к «Пружине», но потом понял, что мы идём к Оленьку.
Оленёк — это такой камень. Раньше на нём стоял гипсовый оленёнок, говорят, он сохранился ещё от старого деревянного кинотеатра, там справа от входа стоял оленёнок, а слева — такая же гипсовая собака. Дети почему-то очень любили этого оленька и всё время таскали родителей к нему, а потом какая-то пьяная мразь оленёнка свалила и разбила. А камень остался. Через год он оброс толстым мхом, и стали разные странные штуки возле этого камня замечаться. Беспокойные и капризные дети, если их поставить на камень, успокаивались и больше не капризничали. Если зубы сильно болели, он тоже помогал, и от спины, но это не всем.
Ещё и другие странные штуки происходили возле Оленька. Если подходил к нему какой-нибудь по- настоящему дрянной человек, то с этим человеком в скором времени обязательно случалась большая неприятность. И нередко со смертельным исходом. Так что люди с сомнительной репутацией подходить к Оленьку опасались. Поэтому возле него всегда было чисто, никаких окурков, никаких бутылок, никаких пакостей.
Хорошее место.
И чего мы туда идём? — спросил я.
Там спокойно, — ответила Катька.