Мертвец

Веркин Эдуард Николаевич

Нуда...

Мне немножко страшно даже стало. Потому что Оленёк не только целительными качествами отличался, он ещё считался камнем влюблённых. Считалось, что если парочка первый раз целуется возле этого камня, то история любви получается красивая и счастливая. Люди дружат, не ругаются, не обманывают друг друга, а когда приходит время расставаться, расстаются спокойно, без скандалов и истерик. Вот я и подумал: а вдруг Катька решила сейчас первый раз со мной поцеловаться? Вдруг, такое ведь бывает...

На окраине парка

было не так темно, как в центре, виднелись звёзды и кусочек луны над башней водокачки. К камню вела протоптанная дорожка, теперь шагать надо было только по ней — чтобы не наступить на игрушку. Возле Оленька всегда много игрушек. Считается, что если камень помог психованному или даже больному ребёнку, то надо в благодарность оставить тут что-то — лучше всего игрушку.

Камень появился неожиданно, разбойником выскочил из-за сосен. Поговаривали, что камень вроде как ходячий, что в лунные ночи видели его то тут, то там по всему парку, но вот это, по моему мнению, полнейший бред. Не бывает бродячих камней. Вот и сейчас — камень хоть и проявился вдруг, но при этом находился на своём всегдашнем месте — как раз напротив кочегарки восьмилетней школы.

Катька остановилась. И я остановился. Думал, что сейчас вот-вот... Но она сказала:

— Смотри.

И пальцем указала. Я посмотрел.

Прямо перед нами на тропинке стоял блестящий пластмассовый грузовичок. Китайский, сразу видно.

Меня это несколько раздосадовало. Насколько я знал, целоваться в первый раз надо было как раз в непосредственной близости от камня, а не в пятнадцати метрах от него. Грузовичок же стоял как-то уж очень необычно, словно кто-то его тут нарочно выставил. И стеклянные фары так поблёскивали...

Красненько.

Но проявлять постыдное малодушие совсем не хотелось, я шагнул к машинке, наклонился, хотел откатить в сторону.

Не надо! — остановила меня Катька.

Почему?

Ты что, не видишь? Не видишь, как он стоит? Отойди лучше.

Я отошёл.

Он не хочет, чтобы мы тут были, — с досадой сказала Катька. — Не время, не место.

Ерунда...

Не ходи, говорю! — Катька поймала меня за локоть. — Тут постоим...

Как знаешь.

Мы глядели на камень.

А у меня в детстве нога подгибалась, — сказал я. — Бабушка меня на нём два часа держала. Потом прошло.

Чёртов камень. Тупой камень, не пустил. Не пустил, а мы могли бы и поцеловаться. Могли бы. Не везёт.

Раньше тут олень был, — сказала Катька. — Я фотографию видела...

Она уселась на пень от сгнившей сосны. Я стоял рядом. Я ждал. Брать инициативу в свои руки не хотелось — Катька вполне могла обсмеять, выставить идиотом, ну и вообще.

Злость. Я почувствовал её лёгкий толчок в спину.

Это правда, что тебя... — Катька кивнула в сторону музыки. — Ну, к нему... прикрепили, что ли... Правда?

С чего ты взяла?

Я постарался усмехнуться

как можно более пренебрежительно, злость продолжала толкаться.

Да так, поговаривают...

Катька смотрела на меня и как бы сквозь.

Да, — я покачал головой, — придумают же...

А что, не так разве?

Я выдержал паузу, затем снисходительно сказал:

Видишь ли, у его отца случились некоторые проблемы. Ну, раньше, до того, как его сюда перевели. Бизнес-свойства проблемы. Он был вынужден даже город поменять. А Упыря... ну то есть Дениса вроде как выкрасть пытались. Уже давно, но отец его на всякий случай не хочет, чтобы пацан один оставался. Вот меня и упросил.

Так ты что, телохранитель, что ли?

Да не, какой я телохранитель... Просто на всякий случай присматриваю. Чтобы с парнем ничего не случилось, я же говорю.

Присматриваешь, значит?

Кажется, Катька не поверила. Как-то левая щека у неё презрительно дёрнулась, но только слегка, самую малость.

Угу.

И почём нынче рыбка? — ехидно осведомилась Катька.

Нипочём. Я же не за деньги, а просто, попросили. У его папашки брат родной в Москве в одном вузе ректором, так что вот.

Это я только что выдумал. Экспромт. Сказал с наивозможной небрежностью.

Нормально... — Катька кивнула уже без ехидства. — Нормально. Только он какой-то... Противный.

Привыкай, теперь он в нашем классе учиться будет.

Он же маленький! — удивилась Катька.

Это он только с виду маленький, на самом деле он наш ровесник. Просто... ну...

Я огляделся.

Он это... больной. Что-то эндокринологическое. Нельзя больше трёх килограммов поднимать. Жалко пацана, короче.

Ясно. А я думала, что ты к нему в холуи просто записался.

Промолчал. А что мне было сказать? Я бы и дальше молчал и наливался злобой, но тут из темноты вывалился Вырвиглаз как нельзя кстати.

Как это трогательно! — просюсюкал он. — Милые клянутся в вечной любви над гробом Бэмби...

Чего концерт не слушаешь? — Я отошёл от камня, с независимым видом привалился к сосне.

Всё, концерт накрылся, — сообщил Вырвиглаз. — У Пятака струны порвались, он всех подальше послал, теперь там диско-шмиско играет.

Я прислушался. «Маркус Вольф» больше не звучал, по парку действительно распространялось что-то приторно-карамельное: ты меня не полюбила — нечего любить дебила. Как раз те самые «бобики».

Так и знал, что вы тут, — Вырвиглаз кивнул на камень. — Романтики. А я к тебе, Леденец, между прочим, не просто так. По делу. Там не успел сказать, а сейчас вот...

Зачем? — не понял я.

За бронепоездом, — ответил Вырвиглаз. — У меня к тебе конкретное предложение — пойдём в батор.

Катька скептически хмыкнула. Всё-таки скот. Не мог потом подвалить со своим батором, нет, надо вот так, при Катьке...