Мертвые сыновья
Шрифт:
Исабель поднималась в гору, шла меж деревьев. Путь был долгий, особенно для нее, привыкшей к дому, где часами сидишь над шитьем и только пальцы быстро бегают по ткани. Ноги у нее были проворные, но слабые. Склон становился круче, лес — гуще, темнее, свежее.
Часам к девяти утра она увидела крышу сторожки. Тоненький белый дым поднимался над кронами буков. Исабель почувствовала, что и лоб и виски покрылись мелкими капельками пота. Сердце замерло. Она машинально поправила завитки над ухом.
Никого не было.
Плотский, животный запах грубой, сильной земли стоял вокруг и побеждал все доводы, все здравые мысли, всю строгость. Исабель прислонилась к косяку. («Даниэль. Такой ты был тогда».) Такой, как этот лес, утренний, еще влажный, чуть тронутый солнцем. Такой он был тогда. Как хорошо она помнит! Как часто возвращалось ушедшее время в запахе земли, деревьев и подсыхающей росы! («Это я виновата, Даниэль. Я одна. Что я сделала с тобой, Даниэль, что же я сделала! Никогда не простит меня бог и ни один человек».) Она устала. Еще не начался утренний зной, еще далеко было горячее дыхание листьев и влажной полуденной земли.
Кровь безжалостно стучала в висках, крохотные фонтаны крови били под кожей. Болела поясница. Исабель тронула лоб и почувствовала холод своей ладони. Она посмотрела на руки. Смуглые, узкие. Кончики пальцев — бледные, почти прозрачные, восковые. («Как у мертвой».) Она поднесла пальцы к губам, к теплу. Указательный палец левой руки был жесткий — от иголки, от шитья, от штопки, похожей на маленькие соты.
И тут она увидела тень на траве. Длинную тень — солнечные лучи падали еще совсем косо. Даниэль стоял у старых буков, спиной к сверкающему, золотому, алому, как пожар, ущелью.
Он стоял против света, его можно было спутать с черными стволами. Но его глаза нельзя было спутать ни с чем. Вот уже двадцать лет видела она глаза Даниэля. Видела их каждый день и каждую ночь своей жизни.
Исабель подняла мокрые ресницы. Все равно не скроешь слез. («Запоздалые слезы никого не тронут».) Это она знала хорошо.
— Даниэль… — тихо сказала она.
Он был тут, спокойно стоял, смотрел на нее. «Сколько еще злобы», — подумала она. И голос ее пресекся под его взглядом.
Даниэль неторопливо шагнул к ней.
— Какой неожиданный визит, — сказал он.
Но в голосе не было насмешки. В голосе ничего не было. Даниэль заговорил снова:
— Заходи. Сама знаешь, угостить тебя нечем. Да, ты это знаешь лучше, чем я.
В комнате свет был зеленей, беспокойней. Даниэль придвинул ей стул, она села к деревянному, свежеоструганному столу.
— Ты ведь
— Чему я обязан? — спросил он.
Исабель поднялась и стала позади стула, словно хотела спрятаться, защититься. Он удивленно смотрел на нее.
— Что с тобой?
— Ничего… Что со мной может быть?.. Я пришла… пришла… Я беспокоилась за тебя, Даниэль. Боялась. Ты никогда не приходишь. Мы тебя ждем каждый вечер, каждый день… Даниэль, ты должен понять… должен решиться. Мы тебя ждем. Я думала, тебя приглашать не надо.
Он смотрел на нее спокойно и неласково. Этот взгляд мучил ее больше, чем все слова, которые он мог бы сказать. («Поздно, да, поздно. Какая я дура! Как можно его теперь звать? Какой в этом смысл после всего, что было? Но ведь годы прошли, мы состарились, раньше поры состарились! Время все стерло, он должен понять!») Исабель протянула руку.
— Даниэль… — повторила она.
Она ничего не могла поделать, голос дрожал.
Даниэль не взял руки. Он снова налил полный стакан и сказал далеким, из другого времени голосом, без всякой злобы:
— Я думаю иногда, как это ты сумела причинить столько горя? И почему? Не понимаю.
И когда он говорил, ей показалось, что их прошедшая жизнь открылась на минуту. («Наша прошедшая жизнь, она где-нибудь спит. Нет, не может быть, что время все обращает в пепел. Время где-нибудь приютило прошлые годы, детство, юность, которой у меня не было. Любовь, которая меня сожгла, сломала мне жизнь. Господи, ушедшее время! Неужели мне осталась только память? Неужели я умею только мечтать? Это не может быть! Время вернется, вернется, я верю!»)
Она подошла к нему. Губы у нее побелели, дрожали. Она протягивала руки, она хотела обнять его, приласкать, как ребенка.
— Даниэль, братик…
— Братик? Что-то ты меня раньше так не звала! Зачем ты явилась? Чтобы я тебе сказал спасибо за подаяние? Ну что ж. Спасибо, Исабель. Премного благодарен. Просить у тебя я ничего не собираюсь, и идти к тебе мне незачем. Только оставь меня в покое. Я хожу к вам за жалованьем, твой отец его мне отсчитывает. И хватит.
— Даниэль, забудь! Мы все забыли. Я забыла.
Она вскинула голову и приняла привычную благородную позу.
Даниэль повернулся к ней спиной, пошел к стене — повесить ружье на гвоздь. Она увидела его худую, уже сутулую спину, шагнула за ним. Его темные шелковистые волосы курчавились на затылке.
— Ты же знаешь, Даниэль, ты вел себя нехорошо. Все, что с тобой случилось, — справедливо. Ты был беден, твой отец разорил нас, а я держала тебя в доме, как брата, как своего. Не ты уехал работать, а Сесар! Он защищал священную честь дома, а ты… ты вел себя, как вор, Даниэль!