Мёртвый хватает живого
Шрифт:
На центральной аллее он вдруг ощутил себя чужим. Ему нечего было тут делать.
А ведь нет. Как это — нечего? Так вот зачем он сюда пришёл! Ему нужно было убедиться, что мир вокруг него — именно тот. Прежний. Что за годы мир не изменился. Стоило ли сомневаться, право!
Кто-то разбил бутылку. Слева от Владимира Анатольевича захохотали и обдали его табачным дымом. Нарочно, кажется, на него дунули. «Ходит туда-сюда, ненормальный профессор… Эй, ты что тут ходишь, чёрт бородатый? Зачёт примешь у меня, препод?» И опять захохотали. И трудно было понять, чего было больше в их смехе: радости или злости.
Алкоголиконикотинцы. Папиросочники, — вспомнил Владимир Анатольевич
На скамейке — по бокам её горели два матовых фонаря — сидели пьяные мальчишки и девчонки лет семнадцати, ногами в сапожках перекатывали звеневшие пивные бутылки. Нездорово разрумянившиеся лица, сигаретки в губах, хохотки и жаргончик — и закономерный, ожидаемый вопрос в его сторону: «Чего пялишься, старый козёл? Молоденьких сучек захотел, извращенец, дикобраз отстойный?» Отвернувшись от хохочущей скамейки, Владимир Анатольевич сказал себе, продолжая мысль Льва Николаевича, что он очень редко видел в жизни вменяемые человеческие лица. Лица, которые он видел, были испорчены не одним «забористым» пивом, водкой, курением, венерическими болезнями или наркотиками, но и постоянной привычкой не думать, хроническим недуманием: жизнью такой, будто люди стремились не жить, а от жизни своей назойливой отвлечься. И это отвлечение от жизни с годами делалось у них целью жизни, вытесняло подлинный её смысл: наблюдать, открывать и исследовать.
«Дикобраз отстойный» — это оригинально, хоть и противоречит здравому смыслу, нелепо, — подумал Таволга. — Постмодернистская лексика: говори что хочешь; чем нелепее, тем лучше, значение слов не столь важно, как реакция на слова. Слова утрачивают смысл прямо на глазах».
«Перемен! Мы хотим перемен! — донеслась до Владимира Васильевича старая эстрадная песенка. — Перемен! Требуют наши сердца!»
Много перемен произошло с той поры, когда впервые прозвучала эта песенка.
Он опустил воротник. Указательным пальцем поднял очки на переносице.
«Будут вам перемены!.. Смирится Люба, или останется при своём щепетильном мнении, — результат будет один. «Перемен! Требуют наши сердца!..» Перемены грядут. На самом-то деле никаких перемен вы не желаете, а наоборот, всю жизнь проболтались бы вот на скамейках, засунув пальцы в трусы к девчонкам!.. Не знаю, стоит ли говорить сегодня Любе. Надо утром, с рукой на дозаторе, — так, чтоб у неё не было возможности отказаться. Нет, это не разговор, это демонстрация диктатуры… Так как это устроить? Встать пораньше, сделать всё самому — и подняться к ней, поцеловать её в лоб и объявить: я сделал это, прости, Люба, я не мог не сделать это?… Не знаю. Не хочу, чтобы в последние минуты Люба плохо смотрела на меня. С той самою злостью, с которой я гляжу на куражащихся пьяных молодцов. Но у меня есть ещё время подумать. К счастью, думать я умею».
Таволга не злился больше. И не хотел злиться. Неужели существуют натуры, хотящие злиться и ненавидеть? Он, Володя, Владимир Анатольевич, хотел любить весь мир — и хотел, чтобы мир отвечал ему взаимной любовью. Завтра он сделает любовное предложение миру. Предложение, от которого мир не сможет отказаться.
Доктор ускорил шаг. К чёрту этот пьяный бульвар! Хватит шататься среди молодых дураков и пьяниц. Он достаточно проветрился. Ему хотелось посмотреть на них и почувствовать, но… Он посмотрел, но не почувствовал. За короткий вечер он всё равно не ощутит того, что желал бы ощутить: совершения своего открытия. Научного праздника. Своей победы. Нет, он не чувствовал, что живёт накануне перемены мира. Не ощущал, что это он, Владимир Анатольевич Таволга, доктор химических наук, один из многих безвестных русских докторов наук, явится причиной перемены мира. Он хотел бы это чувствовать — и не чувствовал. Для этого нужно время. А времени-то у него и нет.
Наверное, чтобы почувствовать, нужны поздравления, деньги, ценные подарки, научные конференции, публикации в толстых академических изданиях, наконец, шум прессы, суета фотографов — с нервными прицеливающимися лицами, просящими его встать чуть левее и чуть выше,
Пожалуй, он очень устал. Может быть, он почувствует что-нибудь ночью. Ночь располагает к тому, чтобы мечтать. Он станет представлять, как это будет. Какой будет новая жизнь. Люба… Ну, ладно. У него получилось сегодня, но он будто бы не верит в это. Не удивительно: после стольких лет… Он словно бы заразился неверием — от всех, кто в него не верил. И так ли уж нужен ему этот праздник? Войдём в фантастическое будущее буднично, как в обыкновенный понедельник…
На улице Ленина доктор сел в такси. Для обратной прогулки пешком до института было поздновато. «Не хватало накануне перемены мира схлопотать по физиономии».
Таксист ему попался вежливый, спросил разрешенья покурить в машине. Таволга сказал в ответ: «Прошу вас, не надо», а потом, уже у института, чувствуя себя неловко после высказанного запрета, дал водителю непомерные чаевые. Тот, должно быть, удивился, подумал, что бородатый профессор слегка (а то и не слегка) пьян, протянул пару купюр обратно, но Таволга, неожиданно для себя, засмеялся и сказал:
— Приезжайте к этому дому завтра утром или днём. Вы навсегда бросите курить.
— Не понимаю, — сказал таксист, убирая деньги.
— Не только сигареты, но и деньги вам никогда не понадобятся.
— А, это из «Мастера и Маргариты»! — радостно сказал шофёр. — Надеюсь, ваши деньги в фантики не превратятся.
— А вы начитанный человек, — сказал, выходя из машины, Таволга. Ему вдруг стало страшно за судьбу своего эксперимента. За грядущую перемену. «Я много болтаю. Я чувствую себя виноватым: не разрешил таксисту курить. Я слабак, в сущности. Только в науке я чувствую себя уверенным и сильным. Ну что ж! Я ведь учёный».
— Нет, я кино смотрел, — ответил таксист.
Таволга ничего не сказал и закрыл дверь «Волги». Подождал, когда «Волга» уедет, и спустился до калитки института. Затем поднялся на второй этаж.
«Сказать Любе сейчас или завтра утром? — подумал он, стоя у своей двери и вглядываясь в номерок, в примятую молотком алюминиевую четвёрку. — Но почему — утром? Почему я решил сделать это утром? Я не могу сейчас… Я не верю. У меня есть ещё один труп. Но это глупо! Нет, отнюдь не глупо. Семь раз отмерь… Люба сразу скажет: ладно, с мёртвой девчонкой у тебя получилось, а что же второй труп? Насмотрелся на девчонку — и решил, что дело в шляпе? Всего один опыт, Владимир! Семь раз отмерь!.. Не потому ли он и сам сомневается? Не ощущает того праздника, который ему надо бы ощущать? Может, конечно, и потому, что много, много лет он шёл к этому дню. И уже не осталось у него радости на праздник. Вообще радости не осталось. Нет, он должен провести ещё один опыт. Труп у него есть, спасибо Максиму Алексеевичу. В разговоре с Любой у него нет права на осечку. Услышать от неё что-нибудь нелогичное, женско-трагическое: иди, мол, один, без меня, — значит… значит почувствовать себя негодяем. Но ладно бы негодяем, — а то едва ли не повторяется история с Кларой. Не в том смысле, но… Одиноким негодяем!… Нет, нет, никакой осечки! А всё эта чёртова мораль, которую по-своему понимают женщины и исполнения которой нигде, в том числе и среди её проповедников, не сыщешь, но в которую они упрямо веруют, как в несуществующего Бога! Всё это просто оглядка на тех хороших людей, перед которыми испытывается неловкость!.. Но нет никаких хороших или плохих людей, а есть только люди, приспосабливающиеся к окружающей среде и общественному бытию! Вот как Клара. Или как я. И не имеет значения, как приспосабливаются. Хорошие, плохие… Если и будут на планете люди лучше существующих, то они, эти люди, явятся завтра. И мы с Любой будем среди них пионерами».
Владимир Анатольевич, стараясь не скрипеть ступеньками (знал, куда наступать), стал спускаться на первый этаж. У Максима Алексеевича в квартире пел магнитофон. Розенбаум. Магнитофону фальшиво, то с отставанием, то с опережением, подпевали. Голоса были очень пьяные, из-за двери тянуло табачным дымом. «Завтра они бросят курить. Утром они перестанут понимать, что такое сигарета. И водка, и «Балтика» N13, и «Рябина на коньяке». Пить, чтобы забыться?… Я дам им универсальное средство забыть их дурную жизнь. С пожизненной гарантией. С вечной».