Мёртвый хватает живого
Шрифт:
Через показ репортажа можно было бы провести опрос среди населения: кто и где видел в городе подобное. Можно было бы подключить милицию. Тем более что в милиции есть пострадавшие. Но — диск в сейф, а голову в песок. В России общественности нет, а есть электорат. Телеэлекторат! — смеются весёлые политологи. Жить весело, жить легко, — она и сама любила это повторять.
Она опубликует материал в Интернете — пусть это будут не самые лучшие фотографии с малопиксельной телефонной камеры, она дополнит их текстом, она обратится к людям, которые больше похожи на людей, чем на телеэлекторат, — и она не только даст людям информацию, но и получит возможность узнать что-то. Обратная связь. Быть может, посетители пришлют ей фотографии, комментарии, дадут ссылки. Вместе они выяснят, почему в Тюмени объявились белые мертвецы, рассматривающие живых людей как fastfood. Вместе они начнут избавляться от чёрной (белой) метки, от хронической болезни русскости… Вот о чём должен бы мечтать журналист! Премии!..
С чем мы столкнулись? Радиация? Или прав Сан Саныч, и по улицам разгуливают психопаты-людоеды? Или есть какая-то связь с «филиппинским гриппом»? И эта
Она поищет информацию в «Google» и «Яндексе». Она не «чайник», она введёт в поле запросов: «Living dead in Tyumen». А также: «вирус в Тюмени», «заражение в Тюмени», «людоедство в Тюмени», «перекрытие тюменских водозаборов»…
Она ускорила шаг. Правая нога в лодыжке побаливала, а у левой ныла пятка, там, где был каблук, и почему-то болела шея и кололо под левой лопаткой. Наверное, это из-за того, что она полдня провела на ногах да ещё на каблуках. Нет, её никто не кусал. Господи, это ещё не хватало воображать!..
У Мориса Тореза она перешла улицу Республики. Сказала себе: «Хватит этой каблучной пытки. Поедешь на автобусе. И быстрее выйдет. Нет у тебя времени. Может быть, его нет уже у всего города. На грани смерти… Кто знает, что случится дальше?… И, может быть, в автобусе узнаешь свежие новости. Люди на улицах и автобусные пассажиры — вот лучший источник городских новостей. Не того, что выдумано такими, как ты, и оплачено пиарщиками, а того, что происходит на улицах и в квартирах. Надо маме позвонить». Регина достала из-под куртки мобильник. Снегопад редел.
— Мамульчик, ты слышишь меня? Да, я тебя слышу хорошо. — Регина откинула капюшон. Оглянулась. Никто её не преследовал, никто не притаился справа, у подвального пивного бара, и никаких голых или белолицых поблизости видно не было. — У тебя всё в порядке? Да, у меня всё в порядке. Мой голос? Голос такой потому, что иду с жуткого репортажа. Нет, со мной ничего не случилось. Ты же знаешь, мамульчик, со мной никогда ничего не случается. Случается только с хорошими девочками, а я плохая, и потому буду жить до ста лет. — Ей надо было сразу позвонить маме. Голос у мамы всегда такой уверенный, такой бодрый. Такой молодой. Когда они жили вместе, её бой-френды путали маму с ней. И мама, бывало, притворялась ею. И соглашалась на свидание. А потом они вдвоём хохотали над бой-френдом, которому приходилось отсидеть в ресторане в обществе мамы.
Люди на остановке выглядели вполне обыкновенно. Буднично. Господи, мама говорит с ней, а она её не слушает.
— Мам, я прослушала всё, что ты сказала. Репортаж не выходит из головы. Почему была на Орджоникидзе, иду домой отдыхать, а к тебе не зашла? Я не совсем отдыхать иду… у меня задание сделать репортаж. Быть может, самое главное в жизни задание… Кто дал задание? Я сама его себе дала, мама… Я знаю, что я на себя не похожа. Наверное, я делаюсь хорошей, и не судьба мне прожить сто лет, а только девяносто… Мам, я перезвоню тебе позднее, из дома. Ближе к вечеру, хорошо? Подожди, не клади трубку. Давай-ка с тобой договоримся: не выходи сегодня никуда из дому и никому — никому, включая твою Женю Михайловну, — не открывай дверь. Почему? Слишком у меня мало времени и мало информации, чтобы объяснить. В городе произошло несколько ужасных преступлений, и преступники не пойманы. Какие-то психопаты. Маньяки. Такие страшные, что мой Сан Саныч репортаж зарубил. Чтобы публику не пугать. Я видела их, а Коля снял их. Да, они и есть герои моего репортажа. Коля, наш оператор, убит. Мамульчик, не выходи никуда и запрись на оба замка, я тебя умоляю. Вечером я тебе позвоню — и скажу, что нового. Я уверена, их поймают. По радио и по телевидению вряд ли что передадут. Ты же знаешь: у нас передают только тогда, когда ловят. Тогда начинается реклама властей. Но ты слушай радио и включи телевизор. Только не наш канал. Диск с моим материалом у Сан Саныча. Я дура. Не надо было ему диск отдавать. Надо было взять и пустить репортаж в Сеть. Ну, в Интернет. А я поехала в телецентр. Дура, и дура. А он — диск в сейф. Иди, говорит, домой, отдохни часика три-четыре. Помнишь, я только-только устроилась на «Тюмень ТэВэ», и вернулась вечером домой, и возмущалась той журналистской аксиомой, которую в первый же день стал внушать мне Сан Саныч?… «Русский человек думает: если что-то случается, но это не показывают по телевизору и об этом не пишут в газетах, то, значит, это происходит только с ним». А потом мы удивляемся, почему в России нет гражданского общества!.. Да, мама, я теперь другая. А когда ехала с утра на работу, не была ещё другой. Неужели должен был умереть человек, чтобы я переменилась? У меня такое чувство, что до сегодняшнего утра я не жила, а просто была. Помнишь Марию Ачкасову? Психологиню, у которой я брала интервью? Мы потом одно время болтали по телефону. Она: люди не меняются, меняется отношение, а я: сегодня отношение у меня хорошее к тому, кто платит, а завтра плохое, потому что он не платит или платит мало. В общем, она мне из теории, а я ей из практики. А сегодня Коли не стало. И меня не стало — той, прежней. Я будто проснулась. И я поняла, что это эти разговоры о «не меняющемся человеке» — словесный мусор, психологический вздор, и что человек, если уж с ним что-то сильное произошло, может так перемениться, что окружающие, будь они учёными с психологическими степенями, его и не узнают. Я, пожалуй, и внешне переменилась… Я уверена, у меня не только слова и интонации другие, но уже и взгляд не тот. И походка не та… Сапоги эти чёртовы… Мам? Преступники-психопаты? Пока не знаю, что за помешательство. Видела троих, идущих по улице голышом. Совсем без одежды. Да какие тут шуточки. Да, я теперь совершенно серьёзна. Нет, не без чувства юмора, но с чувством… правды. Раньше я много чего говорила. Наверное, я состарилась. За один день. За один час. Или поумнела. Они голые. Без пальто, без курток. Без сапог. Без трусов и лифчиков. И купальных костюмов. Нет, это не нудисты. Я ни слова от них не добилась, но ведь нудисты на европейских пляжах загорают, а не по Сибири разгуливают. К тому же в конце октября. Зимой, можно сказать. Люди с больной психикой, кажется, без вреда для здоровья могут переносить сильную жару или сильный мороз.
«Двадцать пятый автобус. Поеду на нём до Тульской».
Двери за ней с шипеньем закрылись.
Глава сороковая
Темно, но это была не та темнота, что секунду назад его окружала. Где он? Почему всё поменялось? Только что было это светлое, как бы светящееся платье, полупрозрачное, а под ним… И кругом темнота, такая хорошая, чудесная такая темнота, не чёрная, нет, синяя темнота. Густая. Какая-то дымная, шевелящаяся. В которой он видел свои желтоватые волосатые руки. И это платье. Полупрозрачное. К которому и тянул руки. Вот-вот бы дотянулся, пощупал!
Мэр оторвал голову от подушки.
— Это сон, — сказал Пафнутий Аркадьевич. — Сон, мать в бога душу, скамейкой по коромыслу. Голова! — простонал он. — Нельзя отрывать голову от подушки. Нельзя шевелиться. Нельзя говорить.
Он опустил голову обратно на подушку и перестал шевелиться. Говорить тоже перестал. Стал думать. Думать тоже было трудно. Это несправедливо, подумал он. Почему за удовольствия всегда нужно расплачиваться? Он что, не имеет права на отдых? Почему те, кто придумал алкоголь, не усовершенствовали его? Почему у них всё псевдоновации? Нужно не очищение молоком или табаком, или чем там они водку чистят, а кардинально новое решение. И пусть на это потребуются бюджетные ассигнования. Ассигнования будут. Разве депутаты не проголосуют за изменения в расходной части? Составят ещё одно секретное приложение к закону о бюджете, и всё. Что тут мудрить? А вот помудрить с совершенствованием водки, коньяка и пива надо бы. Не будь похмелья — сколько всего полезного можно было бы сделать! Надо так делать кир, чтобы не было мучительно больно отрывать головы от подушки. А иначе что за двадцать первый век? Что за высокие технологии? Почему они не там, где нужно? Мы вот ещё разберёмся, высокие они или низкие! Где прогресс и научные открытия? Мало денег на науку? А потому что не та у вас, господа учёные, наука. Вот вы бросите ваши коллайдеры конструировать и начнёте в полезном направлении работать — думцы вам все акцизы в распоряжение передадут. А мы потом американцам и европейцам лицензии продавать станем, озолотимся сказочно. И почему никто раньше меня до этого не додумался? Наверное, мало в жизни у них головы болели!
— Вот бизнес-то будет! — прошептал мэр. — И если государство, то есть я хотел сказать, подходящие люди, за него возьмутся, то тут ведь мировыми масштабами попахивает. Что там нефть! Газ! А уголь, руда? А патентованная очистка воды? Пустяки. Из семи миллиардов на планете пять миллиардов алкоголиков. То есть, я хотел сказать, пьющих. Выпивающих. Умеренно и неумеренно. Тут если с умом да смёткой подойти, то всю планету в карман положить можно.
Кому бы это идею так подкинуть, чтобы, значит, её не скоммуниздили? Вот вопрос всех времён и народов! Лабораторию какую-то сделать — да на свой счёт финансировать? Нет, кто же теперь делает на свой счёт, когда бюджет под рукой… Но тут без сообщников… я хотел сказать, собутыльников… то есть подельников… фу ты… компаньонов, — не обойдёшься. Брать одному из бюджета — себе дороже. Бюджет — дело коллективное. Народное, так сказать. И о каком бюджете речь? Если о федеральном — там правительство и думцы всё отнимут, и трёх процентов не оставят. Об областном? Серёга себе половину потребует. Рэкетир. Бандит. А зачем с ним связываться? Зачем так много денег-то тебе, а, Пафнутий Аркадьич? Привык к размаху русскому? Не хватит местного бюджета, что ли? Двое-трое учёных, настоящих таких учёных: из тех, что мыкаются и не умеют брать взятки, лаборатория в подвальчике, мебель попроще, б/у, у меня вон в сарае гниёт, пусть забирают, и продажу в бюджет оформим, — и что там ещё? Десяток реактивов, пробирки, микроскоп и ящик водки? Холодильник ещё. Без холодильника нельзя. Мы не любим потных женщин и горячую водку. С учёными такой контракт сделаем, что всё, что будет создано ими в служебное время, будет принадлежать фирме. А фирму оформим на мою жену. И оформлять не нужно: у неё же есть фирма. Вот и славненько. А зачем мне местный бюджет при таких маленьких расходах? Что, зарплату большую подвальным академикам платить? Я их на полуголодный паёк посажу. Они в своих дохлых институтах на голодном сидят, а я им предложу полуголодный. Они ещё меня отцом родным звать будут. И в ножки будут кланяться. Это обязательно: по закону власть требует уважения.
Да вот опять вопрос! Жена моя хоть и дура, но вдруг догадается? Что я дело крупное затеял — а не какой-то там детский бордель или игровые автоматы в подвале! Что тут земным шаром попахивает! А фирма-то — её. Мне ж нельзя по закону фирму-то иметь. И когда эти чёртовы ограничения отменят? Говорят, отменят вместе с порогом голосования на президентских выборах. Ну, значит, скоро. Но пока это «скоро» сбывается, какой-нибудь ушлый выпивоха без меня сообразит, как можно планету выдоить. Проснётся в одно прекрасное утро… и сообразит.
И запатентует идею. В компаньонах с женой президента. Губернатор наш, например. Серёга ведь говорил мне вчера что-то на эту тему. Не от него ли я и взял?… Что-то о том, чтобы… чтобы пить много, то лучше пить… Нет, это он о водке. Что-то там о пшеничной, ржаной и той, в которую мёд кладут. А она что, не пшеничная? Из древесного спирта, что ли? Серёга как в школе в водке не смыслил, так и теперь не смыслит. Или придуривается. Умно так придуривается, лет сорок уже придуривается. Профессиональный придурок. Шёл бы в актёры или эти, как их… журналюги.