Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Шрифт:
Основным местом действия всех своих знаменитых романов Ольга Форш избрала Петербург, а героями – деятелей русского освободительного движения: пылкого Радищева, буйных офицеров, расправившихся с Павлом I, благородных декабристов, полузабытого узника Петропавловской крепости времен Александра II. Первый роман был написан с замечательной внутренней свободой. Чего стоило чувство, с которым рассказчик в романе «Одеты камнем», в 1923 году бывший уже седым стариком, смотрел на молодого красноармейца: «Он был похож на эстандарт-юнкера и отлично ездил верхом. Едва девятнадцати лет стал коммунистом: как чистейший сплав, без трещинки, отлился в форму. Мне он близок и особенно мил: ведь и мы, по-иному, но были точно такими в своей юности» (часть вторая, глава VI). В позднейших романах, герои Ольги Форш высказываются уже значительно осторожнее. Но, несмотря на все мыслимые оговорки, непрерывность душевного склада протагонистов остается заметной внимательному читателю – так же, как неизменно острое «чувство города», присущее творческому мышлению самой О.Д.Форш. В 1927 году, вернувшись на берега Невы после десятилетнего отсутствия, М.М.Пришвин возобновил знакомство с Ольгой Дмитриевной, проговорил с ней почти трое суток и под впечатлением этой встречи писал Максиму Горькому,
С большой осторожностью затрагивает О.Д.Форш обширную область петербургских преданий и легенд. Так, в романе «Михайловский замок» (1946) современники увидели прежде всего повесть «о судьбе русских архитекторов В.И.Баженова, А.Н.Воронихина, К.И.Росси». Признавая, что образам архитекторов уделено в романе заметное место, стоит отметить, что есть в нем и другой пласт, касающийся воззрений эпохи на сакрализацию пространства. В четвертой главе, упомянуто, что при закладке Михайловского замка, император Павел сильно разгневался на П.А. фон дер Палена и тем омрачил церемонию, ибо «…по тайному учению масонскому, ему известному, если при закладке нового здания омрачен дух закладчика гневом, не и не будет делу успеха. Ничто, предпринятое во гневе, на пользу не пойдет». К этому нужно добавить, что Павел почитал мир размежеванным на участки, из которых ему Богом поручена Россия (рассказ об этом вложен в уста Воронихину в середине главы XV). Таким образом, неправильно проведенная церемония закладки нового сакрального центра Петербурга, а с ним и всей империи, должна была привести к мрачным последствиям – прежде всего, для самого государя. Этот вывод был проведен по всему тексту романа красной нитью. К примеру, в шестой главе один из приближенных Павла рассказывает, что царь, мучась дурными предчувствиями, велел ему сходить в церковь и вынуть «за раба Божия Петра» (то есть за Палена) просфору, чтобы отвести беду. Рассказчик задумался на минуту – и отказался, поскольку Пален, при всех его регалиях и заслугах, был по вероисповеданию лютеранин – то есть, с точки зрения православного христианина, «нехристь», почему «нашей просфоры евонная душа не признает». Выслушав суеверного дворянина, Павел расхохотался, милостиво изволил обозвать дураком – но на исполнении приказания настаивать не стал, приняв, таким образом, свою участь. Нужно заметить, что провинность Палена состояла в том, что он приказал устроить слишком, по мнению царя, пышную встречу одному из российских магнатов, при въезде его в Ригу. Получается так, что «немецкий дух», в лице рижского патрициата, курляндского рыцаря Палена и его лютеранской веры, неким таинственным образом противостоял русскому царю в его намерении основать в Петербурге замок св. Михаила, поименованный в заглавии романа. Едва достроив свой замок, Павел сразу обосновался в нем – в сущности, лишь затем, чтобы принять смерть от рук заговорщиков, собранных Паленом. Читателю остается сделать вывод, что масонское поверье сбылось, избрав своим главным орудием одного из придворных остзейцев. Вскоре после восшествия на трон, новый царь отослал ставшего ненужным Палена в его курляндские поместья, а через несколько страниц завершил свой роман и сам автор.
Роман «Первенцы свободы» был написан и опубликован в начале пятидесятых годов. При всей идеологической выдержанности, обусловленной духом эпохи равно и как важностью избранной темы – восстания декабристов – автор находит возможным включить в него осторожное упоминание о предании семьи Пестелей (часть II, глава 4). Решив отправить своих сыновей для воспитания в Дрезден, отец привез их в Кронштадт и купил было два места на одном купеческом судне. Незадолго до его отправления, он под влиянием неясного ему самому порыва, велел детям сойти с корабля и не ехать. По прибытии в Дрезден, мальчики с удивлением узнали, тот корабль, на котором они должны были ехать, пошел по пути ко дну с командой и пассажирами. Отец полагал, что высокое наитие посетило его, чтобы спасти сыновей для некой высокой цели. Сам Павел Иванович Пестель, повзрослев, поминал русскую поговорку «Кому быть повешену, тот не утонет» и добавлял в шутку, что с ним-де последнего не случилось… Правы оказались оба: встав во главе восстания декабристов, П.И.Пестель навсегда вошел в историю, однако же был повешен на площади близ Кронверкской куртины, в нескольких милях от Кронштадта. Как видим, мистическая нить была вплетена в ткань романа и о декабристах, войдя в фон портрета одного из их лидеров.
Во второй части романа уже упомянутого выше романа «Одеты камнем», при изложении учения «черного Врубеля», явственно слышатся ноты из розенкрейцерского учения. Здесь читатель вправе остановить нас и осведомиться, не слишком ли много мы позволяем себе вычитывать из сочинений известной советской писательницы. В ответ мы напомним, что Ольга Дмитриевна Форш в молодости ознакомилась с теософской доктриной, участвовала в работах антропософов и внимательно изучала оккультную литературу. В дневнике маститого советского писателя Всеволода Иванова за ноябрь 1942 года мы находим весьма любопытные строки. Заключая один из доверительных разговоров, Ольга Форш сказала ему: «Мне очень любопытно узнать, что происходит сейчас в Германии. Робеспьер, Демулен и прочие вожди французской революции родились в масонских клубах. Там получали они идеи, которые подали народу… Где-то там, в теософических кругах, родился и воспитан этот истерик, марионетка Гитлер, за спиной которого стоят… не теософы ли? Это ужасно интересно». Живой интерес к эзотерической стороне немецкого нацизма, включая и мысль о ее связи с учением теософов, которая, как мы знаем, действительно существовала, хотя и отнюдь была прямой, не только не был характерен для своего времени, но и выдавал человека, для которого размышления на оккультные темы успели, как говорится, войти в плоть и кровь.
В числе сочинений, оказавших решающее воздействие на становление традиции ленинградского исторического романа, необходимо упомянуть и роман «Петр Первый», над рукописью которого А.Н.Толстой работал с 1929 по 1944 год, сначала в Ленинграде, а позже в Москве. Мотив основания Петербурга появляется в тексте Книги второй практически незаметно для читателя. Любопытно, что он сразу же связывается не только со шведской и русской, но и с немецкой темой. Сначала, обедая в Митаве в присутствии представителей курляндского
Дочитывая ее, читатель вправе был предположить, что следующая книга романа целиком будет отдана описанию первого года существования «невского парадиза». Но автор уводит его внимание в Москву, а затем увлекает к делам лифляндским и эстляндским. Оговоримся, что в начале второй главы Книги третьей уделено некоторое внимание жизни в первоначальном Петербурге, с его «многообещающими грязью и беспорядком». Однако при этом вполне явственно ощущается, что у автора перед внутренним взором одновременно стояло много других сюжетов из жизни Петра Великого, не менее заманчивых для освещения, к некоторым из которых он не замедлил перейти. Конечно, здесь можно предположить, что талантливый романист намеренно оставил подробное описание петровского Петербурга «до лучших времен» – а именно, до полтавской победы, после которой великую миссию города уже можно было рассматривать как вполне определившуюся. Роман, как известно не был окончен: текст его был оборван на третьей книге. С другой стороны, объемистый текст тех трех книг романа о Петре I, которые А.Н.Толстой успел завершить и опубликовать, дает все основания для утверждения, что он видел свою цель не в описании обстоятельств основания Петербурга, но в более актуальной по тем временам апологии действий сурового, но всегда думавшего о благе державы реформатора-самодержца. В любом случае, роман «Петр I» представляет показательный пример успешного включения положительного образа царя из династии Романовых в состав «ленинградского текста».
Немецкая классическая музыка
Многое из того, о чем кратко писал Александр Блок в своем известном автобиографическом очерке, а иногда – более распространенно в письмах, статьях, дневниковых записях, понятно читателю, знакомому с жизнью старого Петербурга, едва ли не с полуслова. Это – и детские посещения «больших петербургских квартир с массой людей, с няней, игрушками и елками», и юношеские поездки на немецкие курорты с их скучным бытом и первыми влюбленностями, и воспоминания об отце, садившемся иногда за рояль. «…И Шумана будили звуки / Его озлобленные руки», – вот, собственно, и все, что сказано об одном из любимых композиторов отца. Впечатления этого рода попадаются исследователю петербургской культуры практически постоянно, часто в виде беглого, почти необязательного упоминания. По этой причине их легко недооценить, или даже выпустить из виду. Между тем, такое невнимание было бы опрометчивым. Музыкальные впечатления и интересы составляли важную часть эмоциональной и духовной жизни петербуржцев всех сословий и возрастов. Совокупность музыкальных сочинений, любимых сменявшими друг друга поколениями жителей нашего города, составила за прошедшие три столетия то, что на строгом научном языке нужно определить как музыкальную составляющую «петербургского текста».
Немецкая музыка, пора небывалого расцвета которой пришлась на XIX столетие, была не только известна, но и популярна в «невской столице». Державин любил слушать сочинения Баха, Пушкин посвятил одну из своих «маленьких трагедий» гению Моцарта, в творчестве Одоевского выделяется «артистическая новелла» о последнем квартете Бетховена, Достоевский в конце пятой главы «Преступления и наказания» вложил в уста своей умирающей героини несколько строк из романса Г.Стигели на слова Гейне (Катерина Ивановна интонирует их срывающимся голосом в немецком оригинале); Блок в одном из самых печальных и прекрасных своих стихотворений дает своеобразную «ремарку»: «Слова слаще звуков Моцарта» – курсивом, поскольку в данном случае цитировано либретто «Пиковой дамы» Чайковского (такое «двойное цитирование», кстати, весьма соответствовало духу «петербургского текста»); Мандельштам с благоговением поминал песни Шуберта, омывавшие сердце и слух… Как заметил читатель, мы взяли примеры почти наудачу; их ряд можно легко продлить «ad infinitum» – до бесконечности.
В условиях, когда дух древних мистерий если не оставил основное русло культуры, то был оттеснен на ее периферию, именно музыкальная культура, несловесная, но выразительная, давала возможность пережить интенсивные эстетические переживания, переходившие у многих в религиозно-мистические состояния, и предоставила простейшие схемы для их интерпретации. Культура Петербурга – как, впрочем, и русская культура в целом – осталась логоцентричной. Именно это и послужило интересом нашего преимущественного интереса к «петербургскому тексту» в его литературной ипостаси. Отметив этот факт, мы все же считаем необходимым подчеркнуть важность его музыкальной составляющей – и призвать читателей уделять должное внимание тому «духу музыки», который продолжал явственно слышаться в голосе города в самые тяжелые времена.
Архитектурный текст Петербурга начала XX века
Новые коды, нашедшие себе применение в архитектурном тексте Петербурга начала века, были выработаны в рамках стиля модерн, а также ретроспективизма. Психологической доминантой многочисленных европейских архитекторов и их художественных объединений, придавших первоначальный импульс развитию обоих, было стремление уйти от эклектики, которая рассматривалась теперь как простое «бесстилье». Весьма важную, практически определяющую роль в разработке обоих стилей сыграло творчество мастеров мюнхенского Сецессиона (1892), на смену которому пришел Сецессион венский (1897), а также менее влитятельный берлинский (1899). Слава обоих достигла России и побудила деятелей нашей художественной культуры завязать оживленные двусторонние связи с «баварскими Афинами», а позже – с «дунайской Меккой».