Меж двух океанов
Шрифт:
Люди, которым нужно на работу и которые не могут позволить себе поспать утром, медленно бредут в тени домов, с утра толпятся вокруг продавцов фруктов и лимонада, задыхаются и вытирают потные шеи за столиками маленьких открытых кофеен. Как лее отличаются эти люди от жителей Сан-Хосе, этого оазиса весны в горах Коста-Рики! За целый день на улицах Манагуа не увидеть ни одного привычного европейского костюма. Мужчины тут растут, живут и стареют в полотняных брюках и тонких майках; те, кто побогаче, надевают поверх майки светлую рубашку и потеют немного больше. Самые состоятельные меняют брючное полотно на дорогую ткань «тропико» и надевают сандалии или матерчатые туфли. Остальной Манагуа — город босых.
Вскоре привыкаешь к этому тихому шлепанью ступней по камню мостовых и просто перестаешь замечать его, пока не увидишь, как мимо неслышно, какой-то странной утиной походкой идет прохожий с лицом, выражающим тупую покорность. Невольно бросаешь взгляд на его ноги — и тут же с ужасом отворачиваешься. Вот, значит, отчего этот прохожий шел с таким трудом и так неслышно. Ноги его вплоть до щиколоток имеют вполне нормальный вид.
Не одного его постигло здесь проклятье cлоновой болезни.
По лбу маленького чистильщика обуви ручьями течет пот. Сжавшись в комочек, сидит он в нише у подъезда дома и тяжело дышит. Малярия. Самая распространенная в Манагуа болезнь. Есть здесь люди, которые сопротивляются ей. Каждый вечер они затягивают окна, опрыскивают все комнаты специальным раствором и засыпают под противомоскитными сетками. Только все это стоит денег. А вообще-то малярия не так уж страшна. Ею здесь болеет каждый, но все-таки мы живем. А вот грипп, должно быть, ужасная вещь…
Ну, конечно, и в Манагуа человек боится больше всего того, о чем меньше всего знает.
Рассматриваем окружающие нас дома. Одни откровенно признаются, что целиком построены из дерева, другие делают вид, будто у них каменные стены. Но под штукатуркой гулко звучат доски.
Городской базар в Манагуа легко обнаружить, не имея плана города и никого не спрашивая. Только по запаху. Далеко вокруг несет оттуда залежалым мясом, сыром и гнилыми фруктами. Края улиц возле базарного квартала и зеленных лавок устланы отбросами и остатками овощей. Лишь редкая красота изделии народных умельцев и ремесленников способна отвлечь на минуту внимание от смердящей мусорной ямы перед лавками. А тут есть на что посмотреть! Глаза разбегаются, не знаешь, чем любоваться раньше. Взгляд перескакивает с пестрых орнаментов народной керамики на расшитые ткани, платки и скатерти, на корзинки и шляпы, сплетенные из ярко раскрашенной соломки, на рогожки и покрывала. Но больше всего всюду выделяются гамаки. Эти гамаки из Никарагуа известны далеко за рубежами, по всей тропической и субтропической Америке. Никто на материке не умеет с таким совершенством вязать их, как никарагуанские индейцы. Их гамаки есть в каждом доме, начиная с замка Сомосы и кончая самой последней хижиной, затерянной в лесах. В городах гамак — ежедневное ложе для полуденной сьесты, в деревнях он служит семье большую часть дня и целую ночь. В гамаке тут рождаются дети, в гамаке вырастают. В гамаке обеспечена автоматическая вентиляция со всех сторон.
— Ложе для целой семьи, — выкрикивает молодой вязальщик, темпераментно размахивая сеткой превосходного гамака. — Мне вы можете верить, — говорит он, прикладывая руку к сердцу, когда видит, что рыбка клюнула на ею приманку. — Желаю вам иметь столько детей, сколько уместится в этом гамаке. Да и три жены не народили бы их столько. В такой сетке уляжется целый класс вместе с учительницей. А какая она приятная на ощупь, вы только потрогайте!
Мы так и не поняли, каким образом гамак очутился в наших руках. Но надо сказать, что этот парень и в самом деле не преувеличивал. Мягкая и притом прочная сеть из манильской конопли достигает в длину более четырех метров. К обоим ее концам присоединены десятки сизалевых шнурков, связанных в толстый, красиво сплетенный узел. Столь же украшает гамак и кружевная бахрома, окаймляющая всю сеть. Ничего не поделаешь, рыбка попалась на крючок. Попались даже две сразу.
Сколько раз с тех пор мы поминали добром того курчавою парня! Он не бросал слов на ветер. Повесишь его гамак между деревьями, ляжешь в него, как в перину, и места в нем как раз для тебя. Он слегка пружинит, немного приподнимая голову к ноги. Это неудобно? Хочешь лежать ровно, как на кровати? Пожалуйста, это легче легкого — ложись несколько наискосок либо совсем поперек. Сеть растянется в ширину, и с боков у тебя окажется свободное место еще для троих. Какова же ширина гамака? А кто знает, комнаты бы не хватило.
«Ложе для целой семьи», — говорил тот вязальщик, чьи умелые руки сотворили это чудо. Он только забыл добавить, что весь гамак весит меньше четырех килограммов.
Спальня для целой семьи.
Бетон тротуаров и стены домов пышут в сумеречные улицы Манагуа накопленным за день зноем, душный вечер тропиков опускается на людей. Между дверьми и во двориках появляются гамаки и соломенные кушетки, на них и рядом с ними усталые люди со стаканом холодного напитка под рукой.
В полутемных закоулках и в помещениях начинают свою ночную какофонию комары. Не все они носят в хоботке болотную лихорадку, по все пищат под ухом на один лад: комар есть комар.
После девяти вечера тротуары на два часа пустеют. Зато над городом из репродукторов разносится вавилонское столпотворение голосов, музыки, грохота, дребезга, стука и стрельбы из пистолетов. Начался вечерний сеанс в летних кинотеатрах. Некоторые из них, самые дешевые, совершенно открытые, и экран и сиденья в них — все под ясным небом. Но бывает, конечно, и так, что в период дождей дневные ливни затягиваются до глубокой ночи. Тогда почти во всем городе негде развлечься. Лишь два-три кинематографа подороже готовы к любым сюрпризам. Экран и места находятся под крышей, между ними имеется свободное пространство, чтобы за два часа сеанса зрители не задохнулись.
Около одиннадцати часов город снова оживает, пока людские волны опять не хлынут в кино на ночные сеансы. И только далеко за полночь он засыпает по-настоящему, преимущественно на крытых верандах и открытых внутренних двориках.
Одна из немногих радостей в Манагуа — посидеть вечером в открытом уличном кафе за стаканом прохладительного напитка. С нашими вечерами в этом городе неразрывно связан образ человека с широким добродушным лицом. При первой встрече с нами Вацлав Горчичка с трудом подыскивал слова. Его смущение только отчасти можно было объяснить радостью, волнением и неожиданностью встречи. Главным же образом в этом повинны были отчаянные трудности с языком, когда он заговорил с нами по-чешски.
Почему именно он оказался тем человеком, с которым мы завершали большинство жарких дней?
Вацлав был единственным чехословаком во всей республике Никарагуа. Здесь, на чужбине, он никогда не порывал с родиной; вопреки давлению местных властей он вновь и вновь на протяжении более четверти века обновлял чехословацкий заграничный паспорт и так и не принял многократных предложений стать подданным Никарагуа.
Его знает весь город. Богатые не скрывают уважения к его работе и способностям, бедные относятся к нему с любовью. А такое в Никарагуа достается не каждому.
— Четверть века, ребята. Даже больше, уже двадцать шесть лет не видел я Будейовице.
— А почему вы уехали за океан? — пытаемся мы раскрыть книгу его воспоминаний.
Ох, как легко открывается она в человеке, сокрушенном годами одиночества!
— Почему? — Вацлав задумчиво рисует пальцем узор на запотевшем стекле кружки с пивом «Будвар». — Вы спрашиваете— почему. Попытайтесь представить себе это! После первой войны я закончил в Писеке школу лесничества, а выйдя из нее, угодил прямо в первый послевоенный кризис. Лесники никого не интересовали, мест не было. В конце концов меня взяли Гутманн и Ротшильд в Быстршице. Бесплатно, как практиканта. Некоторое время я работал так, но мне уже шел двадцать второй год, а я все еще сидел на шее у своих.