Между двух революций. Книга 3

Белый Андрей

С Андреевым скоро мои отношенья окислились [ «Золото в лазури»270].

Помнится, что в сентябре на гастролях театра Коммиссаржевской смотрел «Балаганчик»; и удивлялся великолепнейшему оформленью спектакля; и все ж писал я в газетах, что сомневаюсь в возможности существования театра символов [ «Золото в лазури»270]; Блок соглашался со мною и в этом; Коммиссаржевская, передавали, читала внимательно оба мои фельетона¹⁹.

Тем временем в Киеве устроили вечер нового искусства;²⁰ приглашены были: я, Соколов, Иван Бунин; в последнюю минуту Бунин остался в Москве; я просил телеграммою Блока: участвовать в вечере с нами;

и получил телеграмму ответную: «Еду»²¹. Устроители встретили нас на вокзале, и сразу же понял я: вечер — дешевка; перепугал стиль афиш; а уже расхватали билеты; громадное помещение в оперном театре, в котором должны были мы выступать, не на шутку пугало; и кроме того: я, бронхитом страдая, охрип; Блок еще не приехал.

Приехал в день вечера он, чуть сконфуженный, и уверял: киевляне-де нас погонят с эстрады; остановился со мной он в одном коридоре отеля; раскладывался: сняв пиджак, он намылил лицо, руки, шею; и брызгался, перетряхивая волосами; ко мне повернул добродушно-намыленное лицо свое:

— «Думаю, — кончится тем, что погонят с эстрады». За чаем сказал:

— «Я ведь ехал к тебе, — не на вечер».

И вот наступил час позора: карета за нами приехала с распорядителем; Блок, сев в карету, стращал; привезли, протащили сквозь давку: к кулисам; вот и фанфара — оповещающая о начале; я вышел на сцену и закарабкался на какой-то высокий помост, на котором поставили кафедру; оповестив о заданиях нас, символистов (вступление к вечеру), был награжден тремя нищенскими хлопками, сконфуженно смолкшими в точно вещающей нам тишине:

— «Провалился!»

Блок с перетерянным видом прочел «Незнакомку»²²; и — тоже молчание; тут Соколов взревел своей звонкой трескучею чушью; в Киеве говорили:

— «Красивый мужчина!» — таким он прослыл среди киевских дам.

Через день в том же Киеве я читал публичную лекцию; в ночь перед нею со мною случился припадок; я думал: начало холеры (гуляла она); одевшись, я бросился к Блоку; он лег уже:

— «Что?»

— «Да начало холеры».

Он сел на постель и открыл электрический свет, наблюдая меня:

— «Нервный припадок; останься со мною; садись: я — сейчас».

И он стал одеваться; ко мне подошел, взяв за руки; и тер их:

— «Я думаю, — доктора незачем звать; мы с тобой просидим эту ночь; я тебя одного ни за что не оставлю в таком состоянии…»

И не забуду я ласки, которой меня окружил он; перед ним разливался словами; он слушал меня, бросив локоть на стол, бросив ногу на ногу, вращая носком и склоняясь щекою на руку; во всей его позе увиделась прежде ему не присущая мужественность; видно: много он перестрадал; в память врезался профиль: нос, выгнутый, четкий; лицо удлиненное; четкая линия губ: аполлоновский профиль! Вздохнув, он сказал:

— «Тебе трудно живется». И вдруг:

— «Знаешь что? Едем вместе со мной в Петербург: я к тебе ведь приехал; ну а почему бы тебе не поехать ко мне?»

Почему не поехать? А — Щ.?

— «Решено: едем вместе?»

Но я осторожно коснулся весьма деликатного пункта.

— «Все глупости: едем!»

И понял тут я: с тем и ехал он в Киев, чтоб звать меня; он уговаривал; я — поддался; что касается лекции, то он советовал вовсе ее не читать.

— «А билеты? Распроданы».

— «Ты читаешь по рукописи?»

— «Да».

— «Прекрасно: прочту ее я за тебя».

Так решили; уж солнце вставало; и он настоял, чтобы я шел к себе и разделся; меня проводил, посидел у постели: с покуром; потом, не ложась, принялся изучать мою рукопись, чтоб не запутаться в чтении; мог он меня заменить: коль не Белый, так — Блок; мы для публики были в те годы вполне заменимы.

Я к вечеру справился с недомоганием и решил сам читать; все ж за мной в

этот день он ходил по пятам; сидел в лекторской рядом; сюда тащил чай; сел при кафедре, зорко следя за моим выражением лица, чтоб меня заменить, коли что; эта лекция прошла с успехом; с нее мы поехали на вокзал (вещи были отправлены прежде); он кутал мне горло; следил за вещами; попавши в вагон, мы свалились как мертвые; ночь предыдущая прошла без сна; и лишь к двум часам дня мы, проснувшись, попали в вагон-ресторан; там весь день просидели за тихой беседой, глотая рейнвейн; в окна сеяло дождиком; там проносилась Россия — огромная, сирая, жалкая; утром же были мы в Питере;²³ лично отвез он меня в «Hotel d'Angleterre»;²⁴ провел в номер:

— «Тебе будет близко отсюда ходить к нам; ну, я иду к Любе; а ты к нам часа через три заходи: будем завтракать».

Блок жил тогда на Галерной²⁵, в угольном доме, полувыходящем на площадь, в которую упирается Николаевский мост: во дворе; Любовь Дмитриевна вовсе не удивилась явлению моему в Петербурге; она, прежде тихая, затараторила с нервностью и аффектацией, преисполненная суетой; Александр Александрович же был охвачен заботами: не до меня; жизнь супругов текла по-иному; они разлеталися, собираясь за чайным столом, за обедом; и вновь разлетались; казалось, Л. Д. улетает на вихре веселья от жизни с А. А., увлекавшегося артисткой Волохо-вой; он был очень порывист, красив: в сюртуке, с белой розой в петлице, с закинутой головой, с чуть открытым в полуулыбке ртом над пышно повязанным черным шелковым шарфом.

Л. Д. говорила:

— «Переезжайте к нам: здесь будет весело».

Слово «весело» наиболее часто встречалось в ее лексиконе, не соответствуя моему тогдашнему настроению.

Помню лицо А. А., строгое, с вытянутым носом, в тенях, когда он читал мне надтреснутым голосом:

И болей всех больнее боль Вернет с пути окольного²⁶.

Он увлекался всецело театром; два раза мы были с ним у Коммиссаржевской; раз вез он смотреть «Балаганчик» меня; но сперва затащил он в буфет: пить коньяк; и меня удивил: опрокидывал рюмку за рюмкой; и — стало мне ясно, что боль запивает; он был насквозь — боль.

Другой раз были мы на премьере, как помнится, «Пелеаса и Мелизанды»;²⁷ его наблюдал издалека: в фойе; он стоял у стены и помахивал белою розой: с какою-то дамою, на него налезавшей; он вскинул глаза в потолок, обнаруживая прекрасную шею, с надменной полуулыбкой, которая у него появилась в то время и так к нему шла; вырисовывался тонкой талией на светлом фоне; и шапка дымящихся точно, курчавых волос гармонировала со слегка розоватым лицом; став, блуждал он глазами, как будто кого-то ища, не внимая прилипнувшей даме, и вдруг, во что-то вперяясь, переменился лицом, и, откланявшись даме, он быстрыми, молодыми шагами почти бежал сквозь толпу (развевая сюртук); мо?кет, издали видел он Волохову.

Он напомнил мне портреты Оскара Уайльда; куда делись скромность и детскость в тот вечер: совсем светский «лев».

Иногда мы сидели у Блоков в компании: он, Веригина, молодая артистка, дружившая с Блоками, Любовь Дмитриевна, Волохова и я; Волохова была тонкая, бледная, с черными, дикими и какими-то мучительными глазами, с худыми руками, с поджатыми крепко губами, с осиною талией; черноволосая, сдержанная, во всем черном, она импонировала; А. А. ее явно боялся; был дико почтителен с ней; встав, размахивая длинной, черной перчаткой, она повелительно, но очень тихо ему что-то бросила; он ей внимал, склонив голову, руки по швам.