Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках
Шрифт:
И все же, несмотря на заманчивую перспективу укрыться от теории в источниках, от хорошей работы мы ждали большего, чем чистой эмпирики. Автор обязательно должен был вытащить какого-нибудь кролика из цилиндра. Это мог быть новый подход к проблеме в рамках марксистского метода, это могло быть завуалированное доказательство несостоятельности официозных конструкций. И даже если историк ни прямо, ни эзоповым языком и не говорил «нет, ребята, все не так…», то за него это делали вдумчивые читатели. А если говорить все о той же загадочной «другой», или «несоветской», гуманитарной науке, то сам по себе выбор какой-нибудь византийской эстетики в качестве объекта исследования уже обретал в глазах публики вызывающий идеологический смысл.
К.К. Можно ли говорить, что чем дальше от современности был изучаемый советским историком период, тем свободнее он чувствовал себя от идеологического давления? Или же историк чувствовал себя наиболее свободно в тех областях истории, о которых НЕ писали «основоположники марксизма-ленинизма»?
П.У. Справедливы оба предположения. Действительно, по завершении «героического периода» построения основ советской историографии бытование археологов, античников и медиевистов было менее зарегулированным, чем жизнь тех, кто изучает Гражданскую войну. Но в каждом домене были такие точки, прикосновение
177
См.: Черкасов П.П. ИМЭМО. Портрет на фоне эпохи. М.: Весь мир, 2004.
Если вдуматься, то в действиях властей, карающих ослушников, проявлялась та же убежденность в важности исторического знания, что и у авторов, подвергавшихся экзекуции. Система легитимации советских историков демонстрировала свою эффективность. Даже самые удаленные от современности области знания (такие как, например, особенности социальных отношений древних германцев) почитались столь важными, словно от их трактовки зависел исход схватки двух мировых систем. Самое смешное, что в конечном счете так и вышло.
А сейчас? Выйди и крикни: «Феодализма не существует!» Ничего особенного не произойдет. И даже тезис: «”Слово о полку Игореве” написал Ломоносов!» сможет несколько эпатировать публику, но к оргвыводам сразу же не приведет (вот ведь книгу Зимина опубликовали). Но свобода историка зачастую оказывается свободой «неуловимого ковбоя Сэнди»: неуловимого не потому, что его поймать никто не может, а потому, что он решительно никому не нужен.
А в этом есть повод для легкой ностальгии 178 .
178
Но есть признаки, что поводов для ностальгии скоро не будет, о чем – чуть ниже. Главное – не забывать припева из шлягера Иващенко и Васильева: «Лучше быть нужным, чем свободным».
К.К. Насколько советская историография была связана с тем, что происходило на Западе? Можно ли говорить о некоем «отставании» либо о своего рода «особом пути»?
П.У. Можно сразу возмутиться словом «отставание», выдающим колониальный дискурс в духе Саида. Однако советские историки сами часто использовали этот термин, особенно в последние годы, когда одним из аргументов было: «Мы не можем допустить отставания советской науки». Это обычно писалось в заявках на получение какой-нибудь техники 179 – арифмометра типа «железный Феликс», печатной машинки с латинским шрифтом и, наконец, компьютера (в девичестве – ЭВМ). «Феликса» не давали, ЭВМ – тоже, но и отставать от Запада не разрешали.
179
Это сказано не для красного словца. В бытность мою ученым секретарем сектора Средних веков Института всеобщей истории я находил подобные призывы в подшивках протоколов заседаний сектора, да и самому приходилось писать нечто подобное.
Если оставить в стороне официальные лозунги, то трудно не увидеть некоей синхронизации историографических процессов, тем более удивительных, чем более отличались институциональные формы советской науки от западных.
Советские историки (например, Бессмертный, Гуревич, Каждан, Кобрин), еще не превратившиеся в «несоветских», до многих выводов «новой исторической науки» дошли вполне самостоятельно, хотя, конечно, работы западных историков читали с неподдельным интересом. Повторю еще раз, что и западные коллеги много брали из нашей науки. На Постана 180 сильно повлиял Чаянов, русская аграрная школа некогда была в чести, а советская археология средневекового города на десятилетия обгоняла западных коллег.
180
Выдающийся английский историк, специалист по экономической истории Средневековья, сэр Майкл Постан происходил из города Бендеры Бессарабской губернии, поэтому без труда мог читать работы Чаянова в оригинале.
Но и на официальном уровне было понимание того, что знакомство с «западными достижениями» необходимо для избранного круга ученых. Отсюда – знаменитые ИНИОНовские реферативные журналы и реферативные сборники 181 .
Ну а существование «особого пути», думаю, не требует комментариев.
К.К. Что – прежде всего, в теоретическом отношении – представляет собой «постсоветская историография»? Можем ли мы говорить о «постсоветской историографии» как о чем-то едином? Можно ли выделить некие периоды развития этой историографии? Насколько идеологически зависима нынешняя российская историография?
181
Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН) выпускал реферативные журналы и тематические обзоры, в которых излагалось содержание наиболее важных работ зарубежных авторов. Поскольку формально эти тексты издавались «для служебного пользования», то есть для номенклатурных работников и для специалистов, то целью подобных изданий являлось не столько разоблачение буржуазных фальсификаторов, сколько знакомство с современными идеями.
П.У. Термин «постсоветский» относится ведь не только к российской историографии. Вне России вполне очевиден курс на «суверенизацию истории». Меня особенно веселят разговоры о «смерти больших нарративов истории», таких как «нации» или «классы». Насчет классов не знаю, а вот нации вовсе не собираются сходить с подмостков историографической сцены, скорее наоборот. Не говоря уже о государствах и конфессиях. Бурное строительство новых национальных версий истории отягощено не лучшими из генов «советскости». Здесь и сервилизм, и специфическое
182
Имелась в виду книга: Шнирельман В.А. Войны памяти: мифы, идентичность и политика в Закавказье. М.: Академкнига, 2003. Но с тех пор автор издал немало новых работ на эту тему, например: Быть аланами. Интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке. М., 2006; Русское родноверие: неоязычество и национализм в современной России. М., 2012. Постепенно острота подобных проблем стала уясняться нашим национальным сообществом историков.
183
Этот термин уже сегодня забывается политиками и политологами. Выдвинутая в 2005 году В. Сурковым, эта идеологема, помимо элегантной отсылки к Руссо, имела простой посыл: «Отстаньте от нас с вашими правами человека!»
Что же касается преемственности, то я уже говорил об унаследованной с советских времен институциональной слабости исторической науки. Эта слабость прогрессирует, и судорожные попытки ученых наладить контроль, например, за качеством защищаемых диссертаций не приводят к ощутимым результатам. Самый свежий пример – судьба «ваковского списка» 184 .
Периодизацией постсоветской историографии заниматься надо особо, с учетом и особенностей финансирования, и дискурсивных практик, и наследия научных школ. В целом 1990-е – период реального полицентризма, бурной эклектики, ускоренных поисков очередного единоспасающего учения. Здесь и форсированное знакомство с западной русистикой, и попытка реконструировать национальный пантеон ученых, и охота за новыми парадигмами. А помните, как, узнав, что Сорос – ученик Поппера, мы все начали козырять «принципом фальсифицируемости» 185 ? Завидую будущим социологам и историкам науки, которые будут анализировать комплексы заявок российских историков на гранты. Какое разнотравье аргументов, легитимирующих их занятия. Какие неожиданные повороты биографических нарративов на пути от автобиографии ученого к CV или к «резюме» благополучателя!
184
В 2006 году впервые был опубликован «Перечень ведущих рецензируемых научных журналов, включенных Высшей аттестационной комиссией России в список изданий, рекомендуемых для опубликования основных научных результатов диссертации на соискание ученой степени кандидата и доктора наук». Эта защитная мера, призванная ограничить доступ к защите жуликам и самозванцам, привела к ожидаемо противоположным результатам. В список не попали многие респектабельные академические издания (например – «Византийский временник»), зато его украсили собой обильные провинциальные «Ученые записки», да и более экзотические издания, готовые по сходной цене публиковать любой текст. С тех пор эксперименты в данной области продолжаются.
185
Карл Поппер еще в 1935 году сформулировал этот принцип, чтобы отличить научное знание от ненаучного. Научное знание хотя бы в теории может быть опровергнуто («фальсифицировано» – по терминологии этого венского философа). Знание, которое в принципе невозможно ни опровергнуть, ни подтвердить, не является научным. Этот принцип позже был подвергнут жесткой критике; однако российские гуманитарии начали его активно использовать с середины 1990-х годов, невзирая на то, что их дисциплинам «принцип фальсифицируемости» отказывал в праве считаться научными. После того как фонд Сороса свернул свою деятельность в России, призывы применять «принцип фальсифицируемости» (или «фальсификации») стали звучать реже.
2000-е годы – время «консолидации», стремительная перемена правил игры, попытки придать понятию «историческая память» прикладное значение. Поле «боев за историю», боев за ее национализацию смещается с периферии в центр российской историографии. Достаточно вспомнить эпопею с праздником 4 ноября 186 или страсти вокруг «Бронзового солдата» 187 .
Нынешняя российская историография 188 , может, и не против «идеологической зависимости» и вполне готова «колебаться вместе с линией», но сама эта линия не всегда прощупывается. Понятно, что есть директива отстроить то прошлое, которым можно гордиться. Но чем именно гордиться – конкретных указаний до времени поступало немного, да и были они противоречивы. Здесь и оступиться недолго: начнешь Минина и Пожарского за установление гражданского общества почитать, так выясняется, что другим они милее истреблением басурман. А потом разъяснят, что надо было акцент ставить на их добрых делах во славу Отечества. Вроде бы детали, но в деталях-то лукавый и скрывается.
186
Напомню, что по инициативе все того же В. Суркова и Русской православной церкви в 2005 году был введен новый праздник – День народного единства, отмечаемый 4 ноября и совпадающий с праздником Казанской иконы Божьей Матери. Призванный вытеснить празднование дня Октябрьской революции 7 ноября, этот праздник вызвал многочисленную критику. В том числе и потому, что его инициаторы ошиблись в переводе даты отмечаемого события (успешный штурм Китайгородской стены в ноябре 1612 года, после которого гарнизон Кремля был обречен на капитуляцию) с юлианского летоисчисления на григорианское (см.: Назаров Д. Что будут праздновать в России 4 ноября 2005 года? // Отечественные записки. 2004. № 5).
187
По решению Эстонского правительства в ночь с 26 на 27 апреля 2007 года бронзовый Памятник Воину-освободителю Таллина от немецко-фашистских захватчиков был демонтирован и перенесен на Воинское кладбище. Это вызвало волнения русскоязычного населения в Эстонии и взрыв негодования российской общественности
188
Чтобы никого не обидеть, скажу иначе: «значительная часть российских историков». И пусть теперь каждый понимает в меру своей испорченности.