Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени
Шрифт:
1 JarrettD. 1973. P. 123-124.
2 Darnton R. 1976. The High Enlightenment and the Low-Life of Literature in Pre-Re-
volutionary France // Johnson D. (ed.) French Society and Revolution. Cambridge Uni
versity Press. P. 53-87.ма». При этом наступление на дворянские ценности в Англии, наблюдавшееся с 1750–х годов, историки до недавнего времени обходили молчани–ем.1 Англичане тоже обвиняли свою знать в изнеженности, моральном разложении, отсутствии патриотизма и эгоистичном безразличии к судьбам страны. Но ни в Англии, ни во Франции аристократическая этика, по–видимому, не теряла популярности вплоть до 1789 года. Дуэлям аристократов подражали, их каретам завидовали, а одежду копировали. В романах XVIII столетия незнатный герой мог завоевать любовь благородной леди, только если вовремя обнаруживал,
1 Newman G. 1987. The Rise of English Nationalism. Weidenfeld and Nicolson. P. 68-69.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ФРАНЦИЯ И АНГЛИЯ:
АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ
ПАРЛАМЕНТСКИХ СВОБОД?
Народам, не получившим такого благословения, как ты,
Следует подчиняться тиранам
В то время как ты, великая и свободная, будешь процветать На страх и на зависть им всем.
ПАРЛАМЕНТ, ШТАТЫ И ПАРЛАМЕНТЫ
Парламентские свободы и сегодня остаются центральной составляющей английской политической культуры. Так же было и в эпоху царствования Георгов. В XVIII столетии критики режима Бурбонов чересчур решительно отвергали претензии французских парламентов играть такую же роль, что и английский парламент, а историки слишком охотно им верили. Однако многие современники размышляли об их особенностях, используя одинаковые термины, и многие, включая Берка, считали эти учреждения сопоставимыми. В газетах эпохи Ганноверской династии слово «parlement» переводилось как «парламент», и подразумевало исполнение присущих парламенту функций.1 Во франкоязычном XIII веке оба учреждения назывались «parlement», а одинаковое название едва ли закрепилось бы за различными органами. Впоследствии они развивались в разных направлениях, но не совсем так, как пытался уверить нас Стаббс, принявшийся отыскивать в XIII и XIV веках такой парламент, каким он был в 1870–х годах. Если метод исследования заключается в том, чтобы исследовать сначала настоящее, а от
Black J. 1986. Natural and Necessary Enemies. Duckworth. P. 191.
него идти к событиям прошлого, то выбор изучаемых предметов может оказаться странным. Стаббс не включал в свое исследование ассамблеи, которые сами именовали себя парламентами, и обсуждал исключительно те собрания, социальные или сословные представительства, которые были сопоставимы с английским парламентом. Французские парламенты не вписывались в эти узкие рамки, и поэтому он сосредоточил внимание только на Генеральных штатах, германских диетах и испанских кортесах.1 В X I X столетии историки, основываясь исключительно на созданных ими самими критериях, решили, что во Франции никогда не было жизнеспособного представительного органа.
И все же английский парламент никогда не был сословной ассамблеей. На раннем этапе своего существования в нем была представлена только знать, клирики и юристы. Высшее и низшее дворянство в конце концов оказалось в разных палатах, и джентри пришлось уживаться с небольшим количеством буржуа и представителей свободных профессий. По–видимому, французские парламенты не избирались, как не избиралась и палата лордов, верхняя палата английского парламента. Многие французы, в том числе и Вольтер, не могли смириться с мыслью, что французский парламент представлял исключительно самого себя. Все же его 190 судей составляли значительную часть «дворянства робы», и сходные сегменты этого социального слоя были представлены в двенадцати провинциальных парламентах. Сорок два гранда, присоединявшиеся к парижскому парламенту при обсуждении важных политических вопросов, представляли «дворянство шпаги»: тем не менее историки, как правило, этого не замечают. К оставшейся части французского дворянства они находились примерно в той же пропорции, что и 150 пэров английского парламента к джентри при Ганноверской династии. То, что они участвовали в представительстве вместе с судьями, делало французский парламент достойным аналогом палаты лордов. Ток–виль считал парламенты представительными — вероятно, он полагал, что они представляли знать в целом. Поскольку в остальном отношение Токви–ля к парламентам было достаточно суровым, нет оснований подозревать его в предвзятом суждении.
Английский парламент этого периода реже становился предметом дискуссий. Это была ассамблея землевладельцев, представлявших, по демократическим понятиям, только две тысячи человек. Но увлечение английских историков городскими франшизами и распределением мест заставляло их использовать анахронический метод анализа, в царствование Георгов известный только небольшой группе радикалов. В XVIII столетии представительство не было связано
Sayles G. О. 1975. The King's Parliament of England. Arnold. P. 33.
скрепленном отношениями патроната и клиентелы, палата лордов в Англии и парламенты во Франции были обязаны и счастливы представлять не только свое мнение, но также интересы иных личностей и социальных групп, корпораций и отдельных местностей. В этом отношении их функции были сходны. Оба учреждения, представлявшие правящую элиту, считались барьером, препятствовавшим вырождению монархии в деспотию. Ламуаньон де Малерб, либеральный цензор и официальный защитник гражданских свобод, объявлял, что парламент необходим для сохранения конституции, так как охраняет законы, гарантирующие интересы граждан и ограждающие их от проявлений деспотизма. В 1771 году принцы крови использовали ту же риторику, когда выступили против роспуска парламента: независимость судей защищала общественные свободы от произвола властей.
С незапамятных времен парламентские свободы были краеугольным камнем уникальной культуры английского народа. Они, вероятно, действительно существовали, но почти с уверенностью можно сказать, что на протяжении пятисот лет они были главной составляющей национальной мифологии. В XV веке Фортескью впервые сделал их предметом национальной гордости, отличавшим англичан от жителей континента. В XIV веке финансовая необходимость заставляла многих европейских государей создавать сословные представительства, которые могли объединить страну и одобрить введение налогов. Фортескью дал своим соотечественникам совершенно неоправданный повод для гордости, сообщив им, что парламенты — явление исключительно английское. Это ложное представление всегда оставалось популярным. Быстро став частью национального самосознания, этот миф в некотором смысле реализовался и повлиял на сознание и поведение англичан. Но если англичанам тюдоровской и стюартовской эпохи простительна охватившая их эйфория, то наша вина, состоящая в неумении строго оценить ситуацию в целом, гораздо серьезнее. Начиная с середины 1970–х годов группа ревизионистов во главе с Элтоном и Расселом изучала то, как рассмотрение событий в направлении от настоящего к прошлому повлияло на историографию. Их мишенью стала вигская историография, отталкивавшаяся от триумфа парламента в XIX столетии и искавшая в истории прошедших столетий прогрессивные изменения, предопределившие счастливый исход событий. В результате они недооценили роль, которую парламент играл в X V I и X V I I веках, хотя этот вердикт можно оспаривать. Кларк применил ревизионистский подход к изучению XVIII столетия и получил похожие результаты, однако его выводы кажутся еще более умозрительными.
Как бы то ни было, ясно, что современники преувеличивали значение парламента. В X V I и X V I I веках он работал с перебоями и не был обычным инструментом управления. Парламент обладал неоспоримой монополией
на вотирование налогов, однако тюдоровские и стюартовские министры находили способы обойти ее. Насильственные займы, пожертвования и корабельные деньги были сомнительными, но эффективными способами получения наличных. Согласия парламента испрашивали в исключительных случаях, когда вотировались налоги на чрезвычайные нужды, оборонительную или наступательную войну, а не на обычные расходы правительства. Авторы двух современных монографий утверждают, что финансовые полномочия парламента были еще меньшими.1 Один из них высказывает предположение, что при первых Тюдорах налоги проводились через большие советы (обычно это была палата лордов без палаты общин), а не через парламенты. Другой автор полагает, что при Елизавете одобрение парламентом налогов было простой формальностью: оно предоставлялось всегда, а в одном случае одному из чиновников было поручено подготовить билль о предоставлении субсидий, вошедший в парламентские протоколы еще до того, как парламент собрался. В обоих исследованиях тюдоровские парламенты оказываются ближе к той традиционной характеристике, которую некоторые историки дают французским провинциальным штатам.
Без сомнения, английский парламент обладал законодательными полномочиями, размер которых стал критерием сравнения Англии с Францией, где законы творил король. Однако в Англии акты законотворчества были редкостью: закон был экстраординарной мерой, призванной искоренять злоупотребления. Общество не было подготовлено к тому, что закон мог использоваться как постоянный механизм, работающий во благо людей, по мнению которых будущее приносило с собой не прогресс, а упадок.2 Во Франции, насколько можно судить по высказываниям монархов и политических мыслителей, процесс законотворчества проходил несколько иначе. В законотворчество входили различные действия правительства, начиная от заключения договоров и заканчивая дарованием хартий и обеспечением чеканки монеты в государстве. Если эти функции назвать королевской прерогативой, то окажется, что английский король обладал такими же полномочиями. Ни в одной стране исполнительная и административная власть не принадлежала парламентским учреждениям, если только в государстве не возникало неординарных ситуаций. И Тюдоры, и Стюарты, и Бурбоны не давали своим парламентам вмешиваться в прерогативные государственные вопросы.