Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Затем: я никак не могу согласиться с рядом ненужных длиннот. Ведь чувство меры у художника – это общепринятая азбука. А возьмите, например, это место, где старик читает из Библии; этот кусок с Библией играет в книге плохую роль, и он значительно выиграл бы, если бы был наполовину урезан. Такие длинноты отягощают книгу…
Отсутствие чувства меры у Шолохова часто идет в ущерб яркости описания.
Итак, совершенно сознательно, чтобы залить соль за шиворот Шолохову и здесь присутствующим, я вношу диссонанс в тот характер, который приняли прения. Оговариваюсь еще раз, что глубоко ценю Шолохова, не меньше, чем все присутствующие здесь, ценю за реализм, яркость и силу его творчества.
Тов……….8…О публицистических кусках: не зря и не случайно они даны. Я себе представляю так, что автор пытается замедлить слишком быстро разворачивающиеся события такими кусками… Единственное, с чем я согласен, это – физиологичность шолоховских женщин. Но опять-таки предъявлять к писателю требование дать то, чего он не видит, нельзя. Мало ли почему он не описал другую женщину, было бы хуже, если бы описал идеологически выдержанную женщину и она вышла деланой. Если он эту женщину не ощущает, ничего не поделаешь…
Тов. Лукин9. Сейчас, после того, как пресса и вся читающая масса встретили с подъемом «Поднятую целину», эта последняя как-то немного заслонила «Тихий Дон»…
Пейзажи у Шолохова – это не просто пейзажи, а органически нужная вещь в романе, потому что они играют определенную роль в развитии основной темы. Первая часть, содержащая такие моменты, как переживания Аксиньи и так далее, сопровождается такими образами, как рост хлеба, поле, степь. В третьей части та же степь дана совсем иначе: там пейзажи более бурные – гром, постоянно колыхаемая ветром степь, постоянно мы находим повторение обвальных шумов; все это создает музыкальное сопровождение, которое поддерживает в читателе ощущение больших потрясений, стихийных смещений масс. Тут уже не аккомпанемент интимным переживаниям героев, а иллюстрации к сдвигам в толще казачества.
Тов. Серебрякова10. Я хочу провести параллель между Шолоховым и новым нашим поэтом Васильевым…1 Оба берут население не крестьянской России, а берут казачество, не знавшее крепостничества, берут, так сказать, «шляхту». И вот что, мне кажется, делает Васильева пока реакционным поэтом (я надеюсь, что он вырастет) и что делает Шолохова абсолютно нашим писателем: у Васильева нет критического отношения к своему материалу. Он рисует сибирское казачество, рисует его в восторге, упиваясь, материал прет из него; а Шолохов стоит рядом с материалом и остается все время не только писателем, но и критиком. Поэтому его материал так нам близок, поэтому он идет в ногу с эпохой… Васильев дает прошлое, и это прошлое так и остается прошлым; Шолохов же из мертвого делает живое.
Тов. Шолохов. Я буду краток. Мне кажется, не время и не место говорить о методе моей работы. Нелегкое дело читать квалифицированному народу, читать писателям; читать в провинции – другое дело, там народ другой, там девушки смотрят – и думают, что писатель – какой-то особенный человек.
Этот вечер интересен для меня потому, что я впервые слышу высказывания собратьев по перу. Это представляет определенную ценность. Что касается всяких лестных вещей, которые я сегодня слышал, то все это неплохо, и я должен сказать, что я от природы скромный человек, и мне это не повредит.
В «Тихом Доне» я связался с такой большой вещью, которая мне смертельно надоела. Ее можно развернуть еще пятилетки на две, но у меня не хватает пороху. В четвертой книге я, вероятно, таких дров наломаю, что вы ахнете и откажетесь от ваших лестных отзывов. Остается только одна книга, и я заранее взял твердую установку в этой книге всех героев искрошить и извести, так что читатель придет в ужас.
Что касается «Поднятой целины», в частности упрека товарища Пермитина насчет «газетной публицистики», так я должен сказать, что этот упрек неоснователен. Я сознательно употребил в некоторых местах этот метод. Надо было погуще замесить, нельзя было период сплошной коллективизации описывать в лирических тонах. Я сознательно употребил газетный язык и излагал события, происшедшие за 1–2 недели, вводя читателя в курс дела. Я не думаю, чтобы это было вредно для художественного произведения, это не загромождает его…
Я должен сказать, что я не принадлежу к числу писателей, не признающих критики. Свидетельством этого является то, что первую и вторую книги «Тихого Дона», подготавливая их к новому изданию, я попытался исправить. У меня создается такое впечатление, что «Поднятая целина» в какой-то мере заслоняет «Тихий Дон». Она, правда, актуальнее.
Насчет третьей книги… У меня опасение, что эта книга будет встречена критическими возражениями. Объясняется это тем, что первая и вторая книги не являются правоверными, они грешат по части основных истин. Третья книга, являясь продолжением первой и второй, очевидно, должна будет вызвать если не неодобрительные отзывы, то большие возражения.
О том, как я работаю. Основное в том, что я владею моим материалом. Я знаю этих людей, общаюсь с ними, это имеет решающее значение. О «Поднятой целине»: я считаю, что писать в наше время о колхозах, о сплошной коллективизации – это вопрос не только моего личного порядка; уже ушло то время, когда люди «ходили в народ». Поедет в колхоз, поживет два месяца, а потом пытается отразить процессы, которые там происходят. Я считаю, что правдивостью изложения я обязан тому, что знаю людей, о которых пишу, добросовестно использую нашу и зарубежную историческую литературу. В четвертой книге «Тихого Дона» я отталкиваюсь исключительно от личных наблюдений. Они охватывают эпоху 1920 – 21–22 годов.
Вторую часть «Поднятой целины» я думаю закончить 1932 годом. В создании этой вещи мне помогало то, что я жил в Вешенском районе, жил не только как писатель, но и сеял, и убирал, и на уборочной кампании работал, ездил с мандатом и так далее. Я считаю, что очень плохо, когда писатель приезжает как посторонний человек. Тут надо влезть душой и телом, тогда материал будет доходить до нутра.
Тов. Накоряков11.…Здесь встает один большой вопрос, который поднял Михаил Александрович, – вопрос о том, как он закончит четвертую часть «Тихого Дона». Он пугает нас тем, что хочет там дров наломать. Мы все обращаемся с серьезной просьбой: лучше не ломайте дров. Мы воспринимаем третью часть произведения как большое общественное явление, вклинившееся серьезно в нашу эпоху, и не можем примириться с мыслью, чтобы личная усталость или новые творческие планы позволили писателю в какой-то мере разделаться с этим общественно-социальным явлением. Поэтому – глубокая товарищеская просьба к вам – отнестись серьезно к этому делу. «Тихий Дон» нужно дать в законченном виде. А ваше предложение о заслушивании отрывков из четвертой книги мы, конечно, с удовольствием принимаем, и давайте ориентировочно наметим осуществить его в мае месяце.
Тихон Пузанов
Из дневника
Январь апрель 1933 года
…Как прежде утро развернулось в борьбе за жизнь. Старик со своим «активом» в семь дворов, забрав оружие – ломы, лопаты, трости железные – пошли искать хлеб… Трудами и заботами начинают люди новый год. Жизнь течет пока без пересадки. Она бывает у людей только один раз – в могилу. Но человек, имеющий пока запас энергии, не станет так рано вспоминать эту пересадку. Ему нужно драться за жизнь до последней минуты, за любовь…