Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Немного о часах… рассказал нашим о своем положении. Хоть бы в Вешенскую к часовому мастеру… Отец с дедом посоветовали разломать теперь ненужные дощатые закрома и продать в союзхлеб. К вырученным деньгам добавить и купить часы.
Ломали с отцом закрома, построенные дедом еще двадцать лет назад. В мою обязанность входило вытягивать из досок гвозди. Трудно было дергать дедовские гвозди…
Перед вечером кончили. Завтра, если доски продадут, то, должно быть, пойду в Вешки покупать часы. С черным циферблатом… за семьдесят рублей… да…
Собрание. Общее хуторское и двух бригад колхозников. Еще раз спрашивают:
– Будешь в колхозе работать?
Сегодня решительный день по хлебозаготовкам. На чем дело кончится?
В тишине и будто мартовской слякоти дремлет ночь. Густеет туман, и оттого темней.
Сельисполнитель летает по дворам с одной песней:
– На собрание!
…Ночь. Между облаков зеленеет половинчатый горбоносый месяц. В бригаде гомон и шум, слышу голос Серикова:
– На собрание идти с ломами, с лопатами, с тростями. Прямо с собрания пойдем искать.
Тихо и редко срываются снежинки. Глухая стукотня идет в домах. Молодые не ладят со стариками: напряженное время.
В «Большевистском Доне» прочитал: «Да здравствует вторая пятилетка!»
Завтра, должно быть, пойду в Вешки покупать часы. Наверно, в скором времени буду работать в Кружилинском совхозе. Без дела надоело. А без денег – и вовсе.
У меня планы: выписать на 33-й год газеты и журналы.
По дороге едут две подводы с людьми. На одной из них веет красный флаг. Передней подводой правит молодой парень. Предколхоза из кучи людей кричит ему:
– Пацан, чеши быстрей! Ну? Скажи своему Громку: едет правление, всех кверх дном!
Парень в испуге бьет уставшую лошадь, еле бежит.
И действительно, в Средний Громок на двух подводах поехало «безжалостно расправляться с классовым врагом» восемнадцать человек. Что будет назавтра?
Пашка «Беляк» ловко прихитрился. Есть нечего, так он залез к дяде Висару в хату, сбухал три пирога. На пирожках с картошкой захватила его Масевна, жена Висара.
– Ты чаво, вражина, делаешь?
– А тебе чего надо? («Беляку» пятнадцать лет.) Пирожки ем, не видишь?
– Мы чаво ж, обязаны?
– Обязаны! Вы молчите, а то я все скажу. Я знаю, по скольку раз вы мололи! У кого хлеб брали? Дед-то не с трактором, а колхозным сторожем! Не с ним воровали хлеб? Так вот, помалкивай же!..
Отец хочет занять у Ивана В. двадцать рублей и своих доложить пятьдесят…
А что, если купишь часы, а на работу не поступишь? Я думаю на днях сходить еще раз в Кружилин и точно узнать насчет должности хронометражиста.
За мое отсутствие в доме случилась перемена: нас обыскивали. В куренях издолбили пол, печку (грубу) ломали, ничего не нашли, потому что его нет! Искало человек двадцать.
В хуторе мертвая тишина. Вечером, как правило, собрание. Оскомину набили эти собрания. Смутное время, много народу сидит в тюрьме, на каждого дело.
Обозами беспрерывными плывут облака, зеленеет искристый месяц. Плывут невеселые дни, а сам все ждешь какого-то радостного, большого события в личной жизни…
Ветром по хутору прошлась новость: у Мишки Лося в землянке нашли чувал «меляноиуса» и полчувала проса. Сам Лось сейчас сидит в тюрьме. Как-то на собрании он говорил:
– У меня ищите хоть пять лет – не найдете.
А теперь все наизнанку вывернулось. Кроме этого, у Лося нашли какие-то ремни, лемехи от плуга, лопаты и все сегодня увозили со двора.
Лосю не поздоровится теперь. Его сосед «Петлюра» с ума сошел, в больнице лежит.
Берут в руки единоличников…
К людям подходит печальный гость – голод. От одного этого слова по спине мороз дерет. Свою безжалостную руку он незаметно просовывает во дворы, в семьи колхозников, единоличников.
Голод. Что это значит? Я думаю, что верховная власть до такой срамоты не допустит колхозников. За воров, у кого вскрыли ямы, говорить не приходится, они свое заслужили. Но есть колхозники – труженики – невиновные, а голодают. Что-то неладное. Какой-то огромный перелом. Что будет дальше?
Ночь. С Ерика тянет ветер. В хуторе мертво, как в дикой степи. Изредка, не то от неволи, не то с голоду завоет собака, и снова покой и тишина. Не слышно песен, и игрища не стали собираться: суровый отпечаток недовольства лег на молодежь.
В половине четвертого к нам пришел сельисполнитель, разбудил меня:
– Вставай, в бригаду зовут! Одевайся теплей – должно быть, патрулем назначат…
В комнате бригады тихо. Спят несколько человек; кто на лавке, кто на грубе.
На столе желтела керосиновая лампа, дремал за кучей бумаг Козин Иван.
Вскоре вошел один из штурмовой бригады и крикнул ему:
– Давай патруля!
– Вон, – указал на меня Козин.
– Идем!
Вышли из бригады. Незнакомый человек сказал мне:
– В вашу обязанность входит смотреть за двором Лосева Михаила.
На хуторе орали петухи, в штаб сзывали людей. Бабы выходили со слезами…
Позвали «на чай» и нашего деда с бабкой. Дали срок в полсуток. «Если за этот срок не внесете 18 центнеров зерна – выселим!» И так всех.