Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Луговой поднялся, достал с полки «Поднятую целину», положил перед собой книгу, не забывая набить новые гильзы, закуривая и неторопливо продолжая свой рассказ:
– Я знал, что Шолохов в эту пору писал третью книгу «Тихого Дона», что она целиком поглотила его, что он думал о ней днем и ночью. Но вот однажды он пришел в райком и сказал:
– Я решил на время отложить «Тихий Дон» и уже взялся за новую книгу о нашей колхозной жизни…
Тогда же выяснилось, что Шолохов не только начал, но уже написал несколько глав новой книги и отправил их в Москву в редакцию журнала «Новый мир». Но как будет называться книга?
– «С потом и кровью», – ответил Шолохов.
Спустя несколько дней из редакции «Нового мира» в станицу пришла телеграмма. В ней сообщалось, что главы прочитаны и будут опубликованы, но нельзя ли изменить название книги? «Товарищество» обсуждало эту новость, собравшись у Михаила Александровича дома. Собрались, собственно, для того, чтобы послушать первые главы новой книги в чтении автора. Шолохов не заставил себя долго просить. Он прочитал одну страницу, другую, третью, наконец, дошел до того места романа, когда колхозники вспахивают целину.
– Стоп, минуточку, Михаил Александрович! – воскликнул Луговой. – А что, если назвать книгу «Поднятая целина»?
Шолохову, видимо, это название уже тоже пришло на ум… Он тут же отправил телеграмму редакции «Нового мира» о том, что книга будет называться «Поднятая целина».
Теперь весь мир знает эту книгу, написанную, как и все, что писал и пишет Шолохов, у нас, в Вешенской, на донской земле, среди донской природы, – замечает Луговой. – Об этом, вероятно, тоже можно многое рассказать, ибо нельзя представить себе Шолохова без тихого Дона, без наших запашных лесов и зеленых степей, как сам писатель не представляет себе жизни без Дона, рыбалки и охоты.
…Однажды заядлые рыбаки – Шолохов и Луговой – заночевали на берегу Дона. На рассвете их разбудили обильная роса и взошедшее солнце. Петр Кузьмич отлично помнит и то утро, помнит, как, бережно подняв травинку, Шолохов сказал ему:
– Гляди, Петро, какая чудная росинка на траве. Смотри, как, освещенная солнцем, она переливается всеми красками радуги. Приглядись! Крайние лучики – оранжевые, а здесь они становятся синими. Ходим по траве и не видим, а ведь это диво!
– Признаться, ничего такого тогда я и не заметил – трава как трава и роса как роса. А ведь он целую картину разглядел…
В другой раз мы заночевали в поле, на копне сена. Мне казалось, что сено пахнет обычно – сеном, а он перечислил запахи многих трав и цветов, которые росли вокруг… Окружная степь, и лес за Вешками, и Дон с Хопром – все они верные друзья Шолохова.
– «Поднятую целину», помнится, он писал очень быстро, что-то около года. Работал, как всегда, напряженно. В ту пору у нас в Вешенской электричество «отпускалось» только до двенадцати часов ночи. Как в станице выключат свет, Шолохов, бывало, зажигает керосиновую лампу и до петухов работает над рукописью. Придешь, бывало, к нему утром, стекло закопчено, керосина в лампе нет: значит, опять сидел до рассвета… А потом взял на плечо двустволку – и айда в лес. До завтрака «убьет» верст двадцать и возвратится домой свежим, бодрым. Чаще всего он приходил с добычей, ибо охоту не просто любил, но и понимал в ней толк. И в рыбалке тоже.
Однажды осенним днем 1931 года Шолохов позвал Лугового поохотиться на вальдшнепов.
– Вальдшнеп – хитрющая птица. Он не летит прямо, а непременно петляет, выкидывает «вольты» и прочие коленца. Поэтому свалить вальдшнепов трудно, но Шолохов управлялся и с этой птицей. Я отстрелял в то утро весь свой патронташ да еще у Михаила Александровича взял патроны, а убил всего лишь три птицы. А он сделал двенадцать выстрелов и восемь вальдшнепов сложил в сумку. И рыбак он такой же умелый. Приключилась однажды с нами такая «сазанья» история. Шолохов позвал пред. РИКа Логачева и меня порыбалить на Хопре. День был облачный, реку слегка рябило, рыба не клевала. Час ждем, другой, третий… Вдруг самая маленькая шолоховская удочка согнулась и упала в воду. Шолохов с Логачевым вскочили в лодку, выплыли на середину реки и здесь едва выловили удочку. Добрых полтора часа они маялись, пока подтащили к берегу огромного сазана.
Михаил Александрович и сейчас частенько бывает на охоте и рыбалке, после работы уходит в лес…
Родная природа всегда человеку силы дает и в дни радости, и в дни испытаний, без которых тоже не обошлось. Потому он всем сердцем любит ее. – Сказав это, Петр Кузьмич извлек из старенькой папки адресованные ему письма Шолохова. – Я их редко достаю, еще реже читаю кому-либо. Но сегодня, пожалуй, нужно это сделать…
4. Письма к другу
Этих писем у Петра Кузьмича сохранилось семь. В разное время и по разным поводам посылал их ему Шолохов. О первом из них, особенно важном, датированном 13 февраля 1933 года, Луговой говорит пространно, с понятным, поднимающимся со дна сердца волнением.
– В 1932 году я заболел и, чтобы иметь возможность лечиться, просил райком перевести меня на работу в другой город. Просьба была учтена, и меня назначили парторгом ЦК по второму эксплуатационному району Северо-Кавказской дороги. Дел в районе было по горло – тысяча километров пути, двадцать пять тысяч рабочих, три тысячи коммунистов… Обстановка на транспорте тогда была сложной, как, впрочем, и обстановка на Дону. Это была пора чудовищных перегибов в сельском хозяйстве. В частности, в Вешенском районе. Люди старшего поколения, конечно, хорошо помнят, как тогда некие, с позволения сказать, руководители подвергли незаконным репрессиям многих честных людей. Обманывая партию и народ, эти подлецы разоряли колхозы, преследовали стойких коммунистов.
И вот в феврале 1933 года ко мне на станцию Кавказская приехали бывшие вешенские районные работники – Красюков и Корешков, они привезли мне это письмо Шолохова.
Шолохов сообщал другу, что едет в Москву, ибо «события в Вешенской приняли чудовищный характер».
«.. Петра Красюкова, Корешкова и Плоткина исключили из партии, прямо на бюро, – писал Шолохов. – Семьи их сняли с довольствия… Старое руководство обвиняют в преступном небрежном севе, в гибели 20 тысяч га, в том, что мы потакали расхищению хлеба, способствовали гибели скота… Обвиняют во всех смертных грехах… Людей сделали врагами народа. Дело столь серьезно, что, видимо (если возьмут широко), привлекут и тебя, и Лимарева. Короче, все мы оказываемся контрами. Я не могу снять с себя ответственности, если так ставить вопрос. Выходит, что вы разлагали колхозы, грабили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал. И для тебя вопрос стоит уже не о моральной ответственности, а о политической. Все это настолько нелепо и чудовищно, что я не подберу слов. Более тяжкого, более серьезного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное черное пятно. Об этом я буду говорить в Москве…»
Далее Михаил Александрович сообщал другу, что крайком партии не знает истинного положения дел в Вешенском районе, что местные власти ведут незаконные репрессии.
«…Писать бросил. Не до этого. События последнего времени меня несколько одурили… – заметил в конце письма Шолохов, торопя Лугового с ответом. – Как вспомню, сколько сил, и крови, и нервов все мы расходовали на эти проклятые посевкампании. И вот результат. Обидно до печенок… Пиши тотчас же. В Москве пробуду недолго. Очень важно, чтобы твое письмо застало меня там. Что будем предпринимать? Нельзя же жить с этаким клеймом. Привет Лимареву. Жму руку. Твой М. Шолохов».