Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Разговорился я как-то со старым трактористом и комбайнером с хутора Ушаковского Пантелеем Михайловичем Харламовым. Он убежденно говорит, что Гремячий Лог – отнюдь не Лебяжинский, а хутор Андроновка. У него немало доказательств в пользу своего довода. Он прекрасный знаток топонимики всего Обдонья. Если вы спросите, где найти хутор Татарский из «Тихого Дона», он, не задумываясь, ответит: это же Базки! Дальше он начнет показывать, где мелеховский двор, где курень Астахова, и введет охотно вас в увлекательный мир шолоховских персонажей.
– Харлампий Ермаков, названный в «Тихом Доне» Григорием,
Отведя душу на персонажах «Тихого Дона», он возвращается к своему любимому роману «Поднятая целина». Здесь описано его поколение, и поэтому он старается с документальной достоверностью комментировать события эпохи, которые нашли свое отражение в романе. В Андроновке, по его словам, колхозом руководил Криворощенко. И в Лебяжьем – путиловец Плоткин. Поля у них были рядом. У обоих председателей азарту в работе хоть отбавляй. Соревнуясь, жарко спорили меж собой. Достаточно было Плоткину увидать в сводке, что их колхоз отстает на пахоте, как он тотчас же созывал всех баб, умолял их дать своих коров, чтоб запрячь их в плуги и перегнать Андроновку.
У Криворощенко силен был партизанский дух. Если район начинал плестись в хвосте всего Азово-Черноморского края, андроновскому председателю ничего не стоило через голову районных руководителей бросить клич всем колхозам района: «Эй вы, братцы, доколе будете позорить себя и меня?»
С многозначительной мимикой и интонацией в голосе Пантелей Харламов вопрошал: «Как ты думаешь, с кого писал Шолохов Макара Нагульнова?» – явно намекая на какую-то свою близость к этому герою.
Но тут вмешалась в разговор его седовласая жена, Варвара Семеновна Харламова, женщина с удивительно доброй улыбкой и еще молодым лицом.
– А теперь послушайте про мою жизнь, – начала она. – Ходят слухи, что я Варюха-горюха. Не буду отрицать, много схожего в нашей судьбе и жизни.
Я имел неосторожность заметить: «У меня был разговор с Михаилом Александровичем о вас. Мне показалось, что он вас не знает».
Варюха-горюха не смутилась и не возмутилась. Она по-прежнему слегка застенчиво пояснила:
– Он лучше всех знает душу всех донских казаков и казачек: иначе не написал бы таких светлых книг!
Больше я не делал опрометчивых замечаний и до конца выслушал исповедь Варвары Харламовой. Пожалуй, лучше ее не скажешь о выдающемся советском писателе Шолохове, не дашь более меткого определения его творчеству.
…Покидая гостеприимный шолоховский дом, я унес в своем сердце светлое чувство. У меня радостно на душе от сознания, что Михаил Шолохов так свято бережет наше великое завоевание – братство народов. Об этом братстве, завоеванном в огне октябрьских битв, на фронтах Отечественной войны, он помнит, когда неутомимым пером и делом, своим творчеством и жизнью сражается за мир и счастье людей на земле.
Ю. Чернов1
Две встречи с Михаилом Шолоховым
Всякое дальнее путешествие начинается на карте…
Запершись в кабинете краевой газеты «Молодой целинник», два разъездных корреспондента
Красная горизонтальная линия маршрута, ведомая рукой моего товарища Петра Скобелкина, уже уперлась в глазок Саратова, а затем вдруг резко пошла южнее 51-й параллели. «Отклоняемся», – заметил я. «Нет», – пыхнул дымом трубки Петр, не спуская глаз с черной точки, обозначавшей станицу Вешенскую. Рука его неудержимо двигалась к станице, словно ее притягивал магнит. Мне ничего не оставалось, как приложить к карандашу и свою руку, чтобы «доехать» до Вешенской вместе. Мы многозначительно и радостно переглянулись.
– А если нас спросят, почему заехали не в ту степь? – спрашивал я, догадываясь об ответе. И услышал:
– Именно в ту. У нас – поднятая целина, и у него – «Поднятая целина»!
С этой минуты предстоящая поездка обрела больший смысл и значимость. Но вместе с надеждой росла и тревога: вдруг встреча по каким-либо причинам не состоится?
Добавим к этим опасениям сомнения в надежности транспорта для путешествия – потрепанный в непрерывных разъездах редакционный «Ирбит» с коляской. И хотя «Ирбит» с помощью кисти превратился в «Ирбитскую силу», а на люльке появилось категоричное – «Только вперед!», это не застраховало нас в пути ни от частых поломок, ни от мото-сальто на дне безымянной бал очки. Авария приключилась на самой границе Саратовской и Волгоградской областей и напомнила нам, что спешить теперь не следует: нас уже ласкали горячие, придонские ветры, несшие пряный сенокосный аромат. Настойчивее других в нем пробивался дух томленного на солнце донника..
Ах, этот донник! Мне, уроженцу степного Алтая, с детства влюбленному в золотистые пахучие высыпки на солонцах или в старых придорожных канавах, только здесь подумалось: так вот откуда пошло гулять это звонкое слово – «донник»!
Чем ближе мы подъезжали к Вешенской по тяжелым песчаным дорогам, тем отчетливее проступали и узнавались «шолоховские» места, знакомые по книгам, тем больше попадалось людей, лично встречавшихся с писателем.
Ночь застала нас в хуторе Поддубровка, что близ донского притока Хопер. На постой нас радушно приняли в своем курене старый казак Петр Иванович Сиськов и его супруга, Прасковья Николаевна.
Петр Иванович – спокойно-деловитый седовласый кряж – обстоятельно показывал нам свой сад:
– Эта яблоня – шафран, а вот – антоновка – зимняя и летняя… Эти – бергамот разных сортов. Пробуйте, пробуйте…
Мы уже напробовались по горло, а Петр Иванович все подает и подает душистые краснобокие и янтарные, глянцевито-чистые и опушенные молочно-дымчатой пыльцой плоды.
– Лопнем! – взмолились мы.
– Ешьте, сынки, пользуйтесь. Куда нам со старухой такая прорва. А мои-то поразлетелись из гнезда, кто куда… Эх, время-то…