Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
На другой день Юрий Алексеевич вылетел в Вешенскую. Сердечной была встреча в старинной казачьей станице. В то памятное утро
13 июня погода стояла прекрасная. Самолет опустился на летное поле, и Гагарин в легком летнем костюме, в темных защитных очках от солнца вышел к встречавшим. Пионеры и октябрята стояли с букетами цветов в некотором отдалении, не решаясь сразу подойти к космонавту. Он заметил их, улыбнулся своей знаменитой улыбкой и направился к ребятам. Присел на корточки перед самыми маленькими и стал знакомиться. Ребятишки радостно и застенчиво отвечали на его вопросы. Какая-то старушка засмотрелась на Гагарина, словно перед ней было чудо небесное. Он заметил это и по-доброму кивнул ей…
В Вешенской в те дни проходила международная встреча молодых писателей. После общего разговора в доме М.А. Шолохова Гагарин вместе с гостеприимным хозяином отправился осматривать окрестности. Вереница машин с молодыми писателями двинулась следом. Вскоре остановились. Шолохов и Гагарин пошли к реке. Здесь все, как в романе: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона…» Волнующие минуты!
По пути нередко останавливались. Михаил Александрович, завидев знакомых станичников, здоровался, беседовал о житье-бытье. К середине дня подоспела донская уха. Как водится, подняли тосты. Взял слово и Гагарин. Он сказал:
– Разрешите несколько слов о «Тихом Доне» как читателю. Роман поражает необыкновенной глубиной проникновения в судьбы людей, но когда читаешь – все четко, ясно, доступно. А другой как напишет, и факты-то простые, а читать тяжело.
Мы понимаем, что сейчас писательский труд становится все сложнее. Жизнь все время убыстряется.
М.А. Шолохов:
– И он первый виновник этого…
Гагарин отшучивается:
– Я не виновник, я следствие. – И продолжает: – Мой тост за свежую мысль в литературе, за умение правильно объяснить сложные события современности, за умение раскрывать в человеке лучшее, помогать ему хорошим словом везде: в поле, на заводе, дома.
За литературу, которая ведет, за большую идею, которая во всех произведениях Михаила Александровича Шолохова.
…Вечером на площади станицы Вешенской состоялся многотысячный митинг. Председательствовал, если можно так сказать, Михаил Александрович. Перед вешенцами выступил Гагарин.
– Спасибо за встречу, – сказал он. – Мы здесь по приглашению М.А. Шолохова, человека, которого знает и любит весь мир.
Потом Ю.А. Гагарин очень обстоятельно и подробно говорил об истории космонавтики, о сегодняшних днях своих товарищей по работе, о полетах будущего. Слушали его очень внимательно.
Это был его отчет перед народом. И он это прекрасно понимал…
Николай Корсунов1
Михаил Шолохов на Урале
Главы из книги
<…> До конца дней своих не забуду этот, 1965-й, год. За одно лето – несколько поездок к Шолоховым на Братановский, поездка в Вешенскую, в донские хутора и станицы… А тут добавилось новое событие!
Где-то около полуночи четырнадцатого октября в моей квартире раздался длинный телефонный звонок. Он был из Москвы. Звонили с корреспондентского пункта шведской газеты. Корреспондент спрашивал, не подскажу ли я, где можно найти сейчас Михаила Александровича Шолохова, для него есть очень важное сообщение.
– Нобелевская премия? – Не знаю почему, но именно эта мысль сразу же пришла мне в голову. Наверное, потому, что присуждения престижной международной премии крупнейшему прозаику века читатели ждали давно.
Корреспондент не хотел выдавать тайну и промычал что-то нечленораздельное. Ему очень хотелось найти Шолохова.
– Очень, очень важное сообщение, – повторял он, из чего я окончательно уверился: да, Нобелевская…
Объяснил ему, что Михаил Александрович сейчас работает, отдыхает, охотится в глухой степи, почти в трехстах километрах от Уральска. Живет там в палатке на берегу озера, связи с ним конечно же нет телефонной. Корреспондент громко подосадовал и попрощался.
Только на следующее утро через Фурмановский райком партии удалось сообщить Шолохову, что за донскую эпопею ему присуждается Нобелевская премия. Туда, к далекому озеру Жалтыркуль, где стояла большая палатка писателя, рванулись, кто на чем, корреспонденты областной и республиканской прессы. Возвратились они разочарованные: Михаил Александрович сказал, что он старый правдист и первое интервью по поводу премии даст «Правде».
За Михаилом Александровичем был послан небольшой трехместный самолет. Диспетчеры аэропорта говорят: в четырнадцать часов прибудет назад.
Точно в четырнадцать самолет вынырнул из-за реденьких солнечных облаков, коротко пробежался по полосе и остановился у края летного поля. С волнением ждем, когда выйдет новый нобелевский лауреат, первый коммунист, получивший эту международную премию. И он выходит – прежний, обычный, очень земной, дорогой наш Михаил Александрович, на нем теплая куртка, серые, грубого сукна галифе, пыжиковая шапка, яловые сапоги с короткими голенищами. Работает телекамера, щелкают фотоаппараты. Сыплются поздравления. Михаил Александрович благодарит, отмахивается, отшучивается. Когда кто-то спрашивает, как охота, он, посмеиваясь, говорит:
– Охота ничего, баранов едим…
Через несколько минут оказываемся в кабинете первого секретаря обкома партии Ш.К. Коспанова, где были и другие руководители области. То ли от волнения, то ли еще отчего, но они забыли поздравить писателя с присуждением премии, потом спохватились, заизвинялись. Он ответил шуткой, мол, сочтемся славой.
– Дайте за это лист бумаги и карандаш… Нет-нет, жалобу не буду писать! И Москву, пожалуйста, закажите, если можно. – Назвал номер.
Пристроившись возле небольшого столика, Михаил Александрович пишет телеграмму в Стокгольм. Чуть склонив седую голову к левому плечу, неторопливо, без помарок кладет карандашные строки на бумагу. Дописав, своим глуховатым голосом читает ее нам и, шевельнув бровью, замечает: