Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
А разговор продолжался житейской прозой:
– Как насчет чая, Михаил Александрович? Зоя приглашает…
Он смеется:
– Чай – «грузинский»? Со звездочками? У нас ведь какую моду взяли: приглашают на грузинский чай, а угощают грузинским коньяком.
За чаем вспомнили о приезде в Вешенскую немецких товарищей, приглашенных Шолоховым. От них мы получали письма, в которых они с восторгом писали о поездке по донской земле.
– Ульрих Кугирт, – вспоминает Зоя, – пишет, что они с женой кусочек сердца оставили на Дону, что, мол, много ездили по миру и еще поездят, но другой такой поездки, как к Шолохову, не будет…
– Спасибо за добрую память. По-моему, такая «завоевательская» политика самая лучшая…
При этих словах Михаила Александровича разом приходят на память подобные же, произнесенные им при встрече немцев в Вешенской и при проводах их в Ростове. Дружба народов, братство и взаимообогащение литератур – вот что нужно в современных условиях. Помнится, он обращался к первому секретарю Вешенского райкома Петру Маяцкому:
– Слушай, Петро, ты там подумай насчет пая земли каждому! Они ведь теперь стали настоящими донскими казаками: купались в
Дону и в Хопре, загорели под донским солнцем, хорошо поют казачьи песни…
Я уже рассказывал, как он делал шутливые надписи на «Тихом Доне», одаривая этой книгой немецких гостей.
– Будем завоевывать друг друга шуткой, юмором, сердечностью – это самое лучшее оружие на земле, – говорил он. – И, как никто другой, этим оружием особенно хорошо должны владеть писатели…
Вспоминаем все это, и вдруг Михаил Александрович становится серьезным.
– Каждый писатель, разумеется, вправе писать так и то, что ему ближе, к чему его душа лежит, но не вправе забывать, что книги – самое дальнобойное и могучее оружие, и нам, безусловно, не безразлично, как и во имя чего они написаны…
– Вас уговаривали написать другой конец «Тихого Дона», Григория Мелехова предлагали «перевоспитать» и уж ни в коем случае не пускать в банду Фомина. Вы написали так, как велели ум и сердце, то есть правду, вытекающую из логики событий, времени. А ведь писался конец романа в период разгула культа личности Сталина! Вы рисковали?
Шолохов легонько, невесело усмехнулся:
– Я знал, на что шел. Полагаю, трусу в настоящей литературе нечего делать. Произведения конъюнктурщиков редко переживают авторов. А честные, талантливые… Кто-то сказал: книги не горят. Я бы добавил: высокоталантливые, честные. Геббельс жег книги своих великих соотечественников. Где он? А книги живут! И у нас… Возвращены партией и имена, и книги многих безвинно оклеветанных. Бабель, Артем Веселый… С писателями можно и нужно спорить, убеждать или переубеждать, но, уж конечно, не с помощью топора и дубины. Когда с писателями, деятелями искусства борются, размахивая топором или дубиной, – это признак собственной слабости или трусости.
– Сталин… был слабым или… трусом?
– Феномен Сталина еще ждет своего исследователя, своего художника.
– Вы не обратитесь к его образу? Вы ведь много раз с ним встречались.
– Не то чтобы очень много… Задумки, конечно, есть. Сильный, понимаешь ли, не терпит возле себя сильнейшего, то есть потенциального конкурента. Это аксиома, подтвержденная всем развитием человечества. Это надо помнить, исследуя характеры властителей. Для борьбы подбирают надежных подручных. Скажем, у Ивана Грозного был Малюта, у Гитлера – Гиммлер. Ну, у Сталина – Ягода, Ежов, Берия. С Берией приходилось сталкиваться не раз… Впечатление? Вроде, знаешь, помеси таксы с догом. Одному руку лижет, хвостиком виляет, другого мертвой хваткой… Возьмем более близкий, недавний пример: Хрущев – Жуков. Будучи министром обороны, Георгий Константинович отстоял Хрущева на заседании Президиума ЦК, когда его хотели освободить от обязанностей первого секретаря. То есть за Жуковым была сила. И Хрущев вскоре постарался убрать его. Побаивался… Так что нового в этих «дворцовых» делах нет. И наверное, не будет, если общество не выработает более жестких моральных требований к тем, кому доверяет руководство страной, народом. XX съезд КПСС дал такой поощрительный толчок, а каково будет дальнейшее движение – время покажет, не будем загадывать…
Михаил Александрович замолкает, усиленно затягивается сигаретой, уперев взгляд в столешницу. Я не хочу перебивать его мыслей, о чем-то еще спрашивать – и так многое обнажено, прямиком сказано.
Из школы возвратился сын Саша. Увидев его, Михаил Александрович меняется, улыбка оживляет его лицо, он спрашивает, каковы у Саши школьные и рыбацкие дела.
– Все нормально, дядя Миша, – отвечает мальчишка.
Он уже не зовет Шолохова по-взрослому Михаилом Александровичем, как это было в первый раз, когда мы приехали на Братановский яр. Незаметно, потихоньку отучил от такого обращения сам Михаил Александрович. Когда они рыбачили в одной лодке, то я слышал, как он несколько раз, как бы между прочим, произнес: «Скажешь потом, что это дядя Миша упустил щуку…», «Вот прочитай Остапа Вишню, убедишься, что это он придумал такой рассказ, а не дядя Миша…»
– Верю тебе, Саня, что у тебя все нормально. Это вот папка мальков ловит, а конфуз свой на тебя валит. Я ж знаю, что ты настоящий рыбак и не станешь с мелюзгой связываться…
Воспользовавшись такой минутой, Саша выносит из своей комнаты первую книгу «Поднятая целина».
– Дядя Миша, подпишите мне на память.
– Ты смотри, как подгадал! – улыбается Михаил Александрович. Он разворачивает книгу и, по привычке чуть склонив голову к плечу, пишет: «Саше Корсунову – знаменитому рыболову, моему соратнику (сидели в одной лодке), с отческой любовью. М. Шолохов».
Всегда приходится сожалеть, что время, проведенное с Шолоховым, летит быстрее обычного. Вот и теперь несколько часов пролетели незаметно, за окнами уже вечереет. А впереди у дорогого нашего гостя все та же нелегкая, дальняя осенняя дорога.
Прощаясь, Михаил Александрович говорит:
– В декабре я поеду в Швецию на торжества по случаю вручения премий новым лауреатам. По возвращении в Москве, как я слышал, будет устроен прием в честь нобелевского лауреата. Поскольку весть о присуждении мне премии застала меня в Казахстане, то хочу пригласить на прием и казахстанцев, в частности и вас, дорогие Корсуновы. Приезжайте, я сообщу вам о дате…
Случилось так, что в ноябре я на длительное время поехал в Москву. Зашел в редакцию «Правды» к Юрию Борисовичу Лукину. Тот познакомил меня с моложавым, энергичным мужчиной. Это был Лев Григорьевич Якименко, один из исследователей произведений Шолохова. Лев Григорьевич подшучивал над Лукиным, которому в «пожарном» порядке требовался черный костюм, необходимый по протоколу на торжественных приемах. Оказывается, вдруг было решено послать Юрия Борисовича в Стокгольм для освещения церемонии вручения Нобелевских премий новым лауреатам. Времени – в обрез, а костюма нет.
Лукин-то и сказал мне, что Шолоховы уже приехали из Вешенской и собираются в Стокгольм.
Вечером я позвонил Шолоховым по телефону. Трубку поднял Михаил Александрович:
– Привет-привет, дорогой уралец! Какие дела привели тебя в столицу? Издательские? Нет?..
Говорю, что Союз писателей организовал двухмесячные курсы при Литературном институте для группы писателей, а поселили нас в общежитии Литинститута, где лишь один общий телефон, к которому я насилу дождался очереди.
Михаил Александрович подробно расспрашивает о новостях в Уральске, о знакомых ему приуральцах. Потом спрашивает, долго ли пробуду в Москве. Узнав, что порядочно, говорит: