Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
– Спасибо, спасибо… Ну как добрался, дорогой мой Юр-Бор?! – так дружески-шутливо называет Шолохов Юрия Борисовича.
– Да ничего, – отвечает Лукин. – Правда, было заблудился, в Гурьев пролетел… Вас не так просто найти в здешних просторах. А как охота?
Мария Петровна достает из машины большую серокрылую птицу:
– Вот сегодняшний трофей Михаила Александровича! Первая казарка в этом сезоне. – Одета Мария Петровна тоже в куртку и стеганые брюки, на ногах яловые сапоги. – Наиболее удачлив у нас Саша, сын старший. Он уже и кабана добыл. Он у нас ох и проворный!
– Не перехвали, мама, – скромно отзывается Александр, в сторонке разговаривающий о чем-то с Юговым и зятем Шолоховых, Александром
– Милости прошу в наши хоромы! – с галантной шутливостью приглашает Михаил Александрович в палатку.
За стенами палатки гуляет холодный ветер, качает ее, а внутри гудит труба, жарко пышет раскрасневшаяся, довольная печурка, вокруг раскладного стола идут веселые воспоминания, рассказываются забавные истории, то есть как всегда у Шолоховых. И я снова и снова удивляюсь шолоховскому мастерству устного рассказчика, неистощимости его остроумия. Неудивительно, что в шолоховских книгах живут сотни самых разнообразных героев, но нет среди них серых и скучных. Вспоминая о пребывании в ГДР, он говорит:
– Когда там гостил Анастас Иванович Микоян, то немецкие товарищи подарили ему маленькую лошадку пони. «Что же я с ней буду делать?» – спросил Анастас Иванович. Тогда находчивый немецкий комсомолец шутит: «Товарищ Микоян, вы – Председатель Президиума Верховного Совета… Как же вы управляете огромной страной, если не знаете, что делать с маленьким пони?!» Такому «удивлению» больше всех, конечно, смеялся Анастас Иванович. Пони живет сейчас в Московском зоопарке… Казахстанские писатели подарили к моему шестидесятилетию белого верблюжонка, он где-то здесь в степях пасется. Что же мне с ним делать, если братья-писатели настоят взять?..
О Нобелевской премии, об интервью для газеты – ни слова за весь вечер. Главный разговор, ради которого прилетел корреспондент «Правды», оставлен на завтра.
Обычно Михаил Александрович ложится отдыхать рано, зато и встает всегда прежде всех, но когда у него желанные гости, он допускает исключения. Так было и сегодня. Однако он делает оговорку: подъем – как всегда. А это – когда рассветная зорька блекло, нерешительно забрезжит на степном, будто циркулем отчерченном горизонте.
В палатке тесно, и я предлагаю Юрию Борисовичу ложиться со мной в машине. Представляю, каково было настроиться на этот ночлег в осенней степи с пронизывающим ледяным ветром москвичу, может быть, впервые попавшему в такую обстановку. Утешаю его и себя тем, что обещаю среди ночи прогревать двигатель и включать отопление. Шолоховы мой вариант одобряют. Мария Петровна дает нам ватное одеяло, мягкий теплый плед и большущий овчинный тулуп.
Перед сном выходим послушать огромную тишину огромной ночной степи. Но эта тишина обманчива. Вот резко прошелся по камышам ветер и примолк где-то у кромки берега. По звездам над нашей головой пробежала легкая тень, и с высоты упали голоса пролетающей стаи казарок, слышатся упругие взмахи сильных крыл. Где-то с плеса их гортанно окликнули другие птицы, казарки отозвались и вскоре шумно упали на воду, загоготали, заговорили одновременно, перебивая друг дружку, и стихли. С какой-то надсадной очумелостью закрякала кряква, ей-богу, вульгарный, заполошный у нее голос, особенно вот так, в ночной тиши. Потом невдалеке потявкал обиженный чем-то корсак. Вновь оживает, вздыхает по ненайденному или несбыточному ветер-отшельник и треплет у наших ног низкорослую полынь, от которой чуть внятно исходит запах минувшего горячего лета. Из железной трубы над палаткой вырываются и, кажется, смешиваются со звездами искры. Вкусно попахивает древесным дымком, его перебивает сигаретный дым.
Шолохов и Лукин молча курят. При затяжках огонек сигарет освещает на мгновение их задумчивые, сосредоточенные лица. О чем думают эти два человека, почти ровесники, стоявшие еще при
Оказалось, напрасно я беспокоился о приезжем москвиче и среди ночи дважды прогревал машину: Юрий Борисович, укрывшись тулупом, спал, выражаясь штампом, как убитый. А утром, после крепкого кофе, зашел разговор о том, что интересовало корреспондента «Правды». Когда Юрий Борисович спросил у Шолохова, как он относится к присуждению ему Нобелевской премии, Михаил Александрович не спеша затянулся сигаретным дымом, отряхнул пепел возле печки.
– Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, – сказал он. – Но прошу понять меня правильно: это – не самодовольство индивидуума, профессионала-писателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости оттого, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы. Это важнее и дороже личных ощущений, и это, по-моему, вполне понятно.
Михаил Александрович высказывает удовлетворение и по поводу того, что жанр романа как бы получил теперь свое новое утверждение, ибо некоторыми литераторами он ставился под сомнение. Добротно написанная книга, говорит он, живет долго, а все живущее нельзя отвергать сплеча, без достаточных к тому оснований.
Делится Михаил Александрович своими творческими планами и радостями. Он говорит, что в приуральских степях, на раскладном стуле, у раскладного стола возле потрескивающей «буржуйки» ему неплохо работается, страница за страницей продвигается к концу первая книга романа «Они сражались за родину».
Видя, что Лукин записывает все, Шолохов подчеркивает:
– В названии романа слово «родина» – не с прописной…
И некоторое время молчит, как бы желая увериться, понята ли его мысль. Каждый, мол, воевал и умирал за свою родину – родная хата, родные сад, тихая речка, любимая женщина, дети… Из этих, казалось бы, малых величин, понятий и складывается великое и однозначное – Родина. В интервью, которое будет напечатано «Правдой» завтра, так и стоит: «Они сражались за родину». Удивительно, что все издатели-переиздатели проигнорировали это уточнение, эту волю писателя, оказавшись как бы «святее самого папы римского», придавая названию лозунговое звучание, что всегда претило такому большому, чуткому к слову художнику, каким был Шолохов.
Сейчас, вспоминая день, когда пришло известие о присуждении Нобелевской премии, Михаил Александрович говорит, что был он для него удачным во всех отношениях. В ранние утренние часы хорошо работалось над романом, над главой, в которой рассказывается о приезде генерала Стрельцова к брату Николаю на Дон (впоследствии она появилась в «Правде»). Глава эта, по словам Михаила Александровича, «чертовски трудно давалась». После полудня узнал о присуждении премии, а вечером очень удачно поохотился.