Миксы
Шрифт:
Наконец малыш сдался, и в комнате за дверью воцарилась тишина.
Минут через пятнадцать Лера вышла.
– Он не спит, – сказала она, кивая на дверь.
– Уложу.
И Валерик замялся:
– Тебя, может быть, проводить?
– Нет. Светло же ещё, – и Лера кивнула на окно, в котором догорало солнце. Оно садилось ровно за ветвистую яблоню и казалось фонарём, укутанным в ажурный зелёный абажур.
Валерик посмотрел на солнце, на которое теперь можно было смотреть, не боясь, что заболят глаза, и подумал, что даже рад Лериному
Он заглянул к малышу и увидел, что тот сидит в кроватке и бьёт ладошкой по картинке в картонной книжке.
– Я сейчас, – шепнул ему Валерик и вышел во двор.
Лера вышла за забор, перешла дорогу в две колеи, по которой машины подъезжали к дачам, и направилась к дыре в ограде лагеря. Раздвинулись и упруго сомкнулись папоротники, мелькнула среди осин белая ткань майки – и она ушла, ни разу даже не обернувшись.
Валерик постоял немного и послушал, всё ли тихо. Потом зашёл на участок и прикрыл за собой калитку. По пути он наступил на щепку, в которой жила миксамёба, но она этого даже не почувствовала: она сидела внутри и интересы у неё были поважнее, чем чья-то тяжёлая нога, на секунду придавившая податливую подгнившую древесину: ей показалась интересной другая миксамёба, она звала её для спаривания.
Та послушалась, пришла. Соблазнилась акрозином, запахом без цвета и вкуса и почти неслышным, но всё равно привлекательным и сильным.
Две миксамёбы дотронулись друг до друга, соприкоснулись поверхностями, их оболочки слились, и накопленные за несколько дней вещества смешались в одно. Но ядра плавали внутри общей клетки отдельно друг от друга. Миксамёба сравнивала, пробовала. раздумывала. Нет, ей не нравился такой партнёр, она не хотела сливать с ним ядро. Она стала отталкивать вторую клетку, стараясь при этом урвать как можно больше полезных веществ.
Миксамёбы снова разделились. Та, первая, стала, пожалуй, гуще. Ей удалось извлечь максимум пользы из короткого свидания. Она замерла, отдыхая. Знала, что позже позовёт ещё раз.
Валерик вернулся в комнату. Малыш увидел его, стоящего в дверях, и слюняво заулыбался. Валерик присел на корточки перед кроватной решёткой, взялся за круглые деревянные рейки.
– Привет! – сказал он. Валерику было тоскливо, и больше поговорить было не с кем.
– Гны! – вдруг булькнул малыш. – Гны! Гны! – радостно повторил он, стуча раскрытой ладошкой с растопыренными пальцами по Красной Шапочке, которая красовалась на картонной странице книжки.
У него была замечательная улыбка: такая заразительная, что Валерику тоже захотелось улыбнуться. Малыш внимательно и весело смотрел на него синими глазами, яркими, чистыми и очень умными. Пушистые ресницы смыкались и размыкались, заставляя глаза мерцать. Взгляд его уже был серьезным, а улыбка ещё не покинула рта, где среди ярко-красных, твёрдых и набухших дёсен ослепительно белел первый прорезавшийся зуб.
Ручки ещё раз припечатали Красную Шапочку, малыш доверительно наклонился вперёд и сказал:
– Габа. Бгаба.
И Валерик вдруг понял, что впервые за шесть месяцев смотрит этому человеку в глаза. Малыш всегда копошился где-то возле. Или сидел в коляске перед. Или в стульчике сбоку. Если Валерику приходилось переодевать его, Валерик смотрел на одежду или на испачканную попку. Если приходилось укачивать на руках, то смотреть хотелось куда-то вдаль: наклонённая вниз, шея быстро затекала.
И ещё – Валерик понял только сейчас – он никогда не называл малыша по имени. Никогда даже не думал о нём как о Валере. Это был малыш, ребёнок, некто без имени, принадлежности, характера, чувств. Кто-то важный Лере, более ничего.
Но вот же он сидел с мечтательным видом, которого не может быть у того, кто не чувствует и не думает. Он смотрел большими ясными глазищами и, казалось, звал поговорить о чём-нибудь. Звал так ясно и определённо, что Валерик неожиданно для себя начал:
– Ва... Ва...
И понял, что не может выговорить общее для всех имя по отношению к совершенно отдельному малышу.
– Ну и что мы будем делать? – спросил Валерик.
– Ньдя-я, – ответил малыш, и слюна густой струйкой потекла по его подбородку.
– Не знаешь... – кивнул головой Валерик и салфеткой вытер племяннику рот.
– Ньдя-я, – снова сказал малыш и засмеялся.
– Хочешь быть Валерой?
– Бгымбга! – и Красная Шапочка снова получила по шапке раскрытой ладонью.
– Ясное дело, нет, – и Валерик прижался к решётке так, что почувствовал, как прутья отпечатываются у него на лице, обещая длинные, припухшие по краям красные метины. – А кем ты хочешь быть?
Малыш то ли устал, то ли ждал ответа от взрослого, то ли просто изучал изменившееся, странно сплюснутое прутьями лицо, но молчал.
– Даня, – сказал Валерик и отодвинулся от кроватки, словно желая окинуть малыша взором и определить, идёт ли ему имя. – Даня?
– Гаа-бум! – и Даня чихнул. Слюни полетели во все стороны и усеяли Красношапочкино лицо мелкими брызгами, словно слезами.
Валерик взялся за салфетки и принялся вытирать блестящий картон, приговаривая:
– Ничего, сейчас вытрем. А сама виновата, да, Дань? Нечего в лес ходить, где волки. Не будет в лес ходить – и плакать не будет. Га-бум?
– Гымга!
Они проговорили так ещё около часа, хотя Лера велела им ложиться сразу. Наконец Даня стал сонно подхныкивать, и Валерик, убрав из кроватки игрушки и книжки, подхватил его на руки.
Малыш уснул на удивление быстро и крепко. Валерик, приготовившийся укладывать долго, даже растерялся. Он послонялся по дому, заварил себе чаю и выпил его вприкуску с каким-то отечественным фильмом. Телевизор он включил совсем тихо, и фильм оттого смотрелся вполне терпимо, хотя чувствовалось, что играют плохо.