Mille regrets
Шрифт:
Нет уже поблизости каравеллы Кортеса, она исчезла еще до восхода солнца, не предупредив об этом ни выстрелом из мортиры, ни вообще каким бы то ни было признаком жизни. Вероятно, она воспользовалась налетевшим южным ветром, чье горячее дыханье закручивает мелкие барашки на вчера еще голубом, а к утру неприветливо сером море под свинцовыми небесами.
Экипаж «Виолы» совершенно сбит с толку. Теперь здесь уже не скучают, глядя на капитана. Его помощники, обеспокоенные ночным разгромом, весь день наблюдают за рождением нового и очень странного человека. Сначала он приказывает бортовым матросам достать свои большие иголки и починить разорванный парус, который больше не держит ветра. В особенности же они удивляются, когда он настаивает, чтобы на месте стыка обрывков был вышит огромный черный крест! Что это – воспоминание о кораблях конкисты времен его юности или подлинное раскаяние? Во всяком случае, когда штопка закончена, галера напоминает ультра-католическую бирему, идущую крестовым походом на Майорку. Вместе с имперским девизом Plus oultre – боги сохранили его неприкосновенным, и он по-прежнему реет на ветру – это сочетание черного, кроваво-красного и золотого производит чрезвычайно воинственное впечатление.
Но странности на этом не заканчиваются. В полдень весь экипаж, уже в совершенном остолбенении, наблюдает, как Фигероа одну за другой опустошает свои бутылки, выливая их содержимое за борт. К этому действу привлечен Ильдефонсо. Корабельный священник, оправившийся от своих волнений и на этот раз довольно опрятный – в стихаре и епитрахили, – протягивает капитану Евангелие, и тот, повернувшись лицом к морю, выкрикивает торжественный обет никогда больше не брать в рот ни капли вина. Фигероа с чуточку преувеличенной напыщенностью выливает вино, а Ильдефонсо удостоверяет его действия кропилом. Ни тот, ни другой не замечают руки Алькандра, высунутой из нижнего люка и собирающей в плошку драгоценные капли, бессмысленно расточаемые в этом внезапном порыве благочестия.
За завтраком, состоящим из горьких трав, черствого хлеба, соли и застоявшейся воды, как предписывает Второзаконие кающимся грешникам, Фигероа задумывается, не сменить ли название галеры. Ему вдруг начинает казаться, что «Виола Нептуна» звучит как-то не по-христиански, хотя он не вполне осознает, что именно его больше смущает – виола или Нептун. Может быть, следует заменить музыкальный инструмент крестом Иисуса? Но «Крест Нептуна» – это что-то уже совершенно невозможное.
– С другой стороны, – рассуждает Фигероа, – этот Нептун не такой уж и плохой парень. Стоило ему захотеть, и я бы отправился на дно, как бригантина с маврами. Я не могу оскорбить бога морей, в чьих владениях мы находимся, пренебрежением к его имени. Конечно, это неблагочестиво – придавать какое-то значение его существованию, но кто знает? Когда ты ни в чем не уверен, лучше прикрыться с обеих сторон.
Постепенно капитаном овладевает приятная сонливость, и, уступая ей, он прекращает свои вольные рассуждения о смысле наименований, заключив, что самая срочная надобность в настоящий момент – не делать ничего. Стало быть, «Виола» останется за Нептуном и не примет креста, кроме того, что уже вышит на ее парусе. Перед отяжелевшими от дремоты глазами Фигероа заново проходят события минувшей ночи. И чем больше он размышляет, тем глубже заходит в дебри своего сознания.
«Возьмем этих мавров. В сущности, это были люди Кортеса. И если Бог их наказал, то именно Кортеса он хотел этим покарать…, а кто потерял свою жемчужину? Он! А я, разве я потерял свои сапоги? Нет. Я даже не потерял своих алмазов. И у меня есть надежда! Ладно, увидим…».
Внезапно он ощущает укол совести.
«Нет, Альваро, ты не можешь! Тем более, после того, что случилось. Такое предупреждение с небес! И эта кошмарная волна!
Уже целый час Фигероа все ворочается с боку на бок на своей постели. Его одолевает то острое желание встать и взвесить свои алмазы, то не менее жгучий страх, который воскресает в нем при воспоминании о событиях прошлой ночи. Но капитан не расположен к святости; отнюдь не это предопределил ему Господь, наблюдающий за ним. Дама Рассудительность отыскивает-таки оружие против его чувства виновности.
«Я дал обет больше никогда не пить вина. Это действительно серьезное прегрешение, в котором я раскаялся и сейчас еще признаю его за собой, о, Господи! Но эти алмазы… После стольких испытаний, которые я претерпел на нечестивой земле во славу имени Твоего, после стольких мучений в наказание за любовь, после столькой горечи, испитой из чаши Твоих милостей, Господи, не должен ли я подумать о своих близких? Разумеется, из-за этих болячек, подхваченных в Новом Свете, мне непозволительно иметь потомство, но не помогут ли мне эти алмазы и это золото, что я топчу ногами, исполнить некоторые обязательства по отношению к моим кузенам, к моей родне? Мы так бедны в нашем Арагоне. Поэтому, Господи, я даю Тебе обет…, я даю обет…
Фигероа еще колеблется, признаваясь себе в том, что вообще-то у него нет никаких кузенов, а прочие его родственники отреклись от него, когда он под покровом ночи сбежал искать удачи с Кортесом. Затем, вспомнив тяжесть туши Гомбера на своей спине накануне, он завершает:
– Я даю обет возглашать Тебе Magnificat[38] каждое утро!
Поскольку договоры, заключаемые с Господом, не имеют нужды в нотариусе и, стало быть, оформляются со скоростью молнии, Фигероа столь же молниеносно ощущает готовность удостовериться в сохранности своей кубышки.
Но его останавливает еще одно сомнение, на сей раз светского характера. Он старательно задергивает занавески и шторы, запирает дверь на засов и даже доходит до того, что захлопывает ставни окон, выходящих прямо на море – на случай если какая-нибудь любопытная чайка вздумает рассказать о заветной тайне каблуков дона Альваро де Фигероа-и-Санс-и-Навалькарнеро-и-Балагер его экипажу. Тем временем экипаж этот не знает, чем заняться, совершенно отупев от знойного ветра, дыхание которого освобождает каторжников от необходимости браться за весла.
Они все на месте – двадцать четыре алмаза, голубые и желтые, самый маленький – с фасолину, самый крупный – с перепелиное яйцо. А какой чистой воды! Теперь Фигероа спокоен и благодарит Господа. Он вспоминает о бедном Кортесе. Когда его увозили на каравеллу, Фигероа не расстроился, ибо одному Богу известно, о чем мог бы поведать конкистадор, если бы горячечный бред завладел его языком.
Фигероа, ослабевший, как это бывает со всяким, прошедшим искушение, тем не менее, остается верен своему слову. Он заключил сделку с Кортесом. Поэтому, несмотря на все происшествия и на мистический уход его сообщника из реальной жизни, он – в память о прошлом – доставит оставшийся «снежок» на север Майорки. Впрочем, и этот mijor, этот ветер, несущий песок из горячей пустыни, разве он, как нарочно, не направляет «Виолу» прямо к Балеарам?
«А не в этом ли и состоит Божественный промысел? О, нет, Альваро, не до такой же степени ты корыстолюбив!»
И он отпускает себе грехи, внезапно почувствовав к себе самому большее доверие, чем к Ильдефонсо.
– Господи Боже мой, ведь тут речь идет о моей чести. Разве мне уже не заплачено за это задание? Вчера Ты наказал Кортеса за его богохульство. Твой гнев уничтожил шесть бочек из двенадцати, но другие шесть оставил мне. Разве это не знак того, что я обязан довести это дело до конца, даже если оно Тебе противно? А Ты Сам – тогда, в Гефсиманском саду – разве не повелел Сыну Твоему испить горькую чашу, хотя он от нее отказывался?