Mille regrets
Шрифт:
Его схватили шесть рук в перчатках. Еще две зажали ему рот, чтобы воспрепятствовать малейшей попытке с его стороны издать крик. Во дворце все было обтянуто черной тканью, занавешены двери и строго воспрещен любой шум – от звона колоколов до цоканья лошадиных копыт, предусмотрительно обернутых войлоком, чтобы их не было слышно ни в какой части города. С кляпом во рту, связанными руками и повязкой на глазах, Гомбер только по запаху плесени догадался, что его ведут подземным лабиринтом. По бесконечным ступеням его привели, наконец, в зловонную темницу, насквозь пропитанную сыростью, какая бывает только на уровне Тахо – в нескольких десятках метров под землей. Охваченный ужасом, он долго кричал в темноте, требуя, чтобы его освободили,
Прошла вечность, прежде чем он увидел перед собой восемь черных капюшонов, скрывающих лица, но с прорезями для глаз. Они были так же зловещи, как застегнутый кафтан Фигероа. Замогильный голос прочел главный пункт его обвинения: содомия и подтвержденное свидетелями насилие над тремя мальчиками из императорской капеллы. Он знал, что не виновен ни в чем подобном. Он защищался в тех же выражениях – но тогда более яростных, – в каких и теперь отвечает на вопрос Фигероа:
– Это ложь, монсеньор! Ложь! Клевета! Козни! Меня не содомия упекла на галеры, а вероломство и низкая зависть. Не я должен быть на этом месте, а некто другой. Я признался в этом преступлении только потому, что меня принудили!
Гомбер был заведомо обречен. Его погубило анонимное письмо, скользнувшее в темную щель для доносов на северном углу архиепископского дворца в Толедо. В этом письме он обвинялся в содомии. По закону это преступление подлежало рассмотрению не в церковном трибунале, а в гражданском суде, тем более что Гомбер принадлежал к императорскому дому. Но доносчик все предусмотрел. Он знал, что на время траура император забудет о правосудии. Кроме того, он знал, что за похоронами императрицы должно последовать очистительное аутодафе – во искупление грехов, побудивших небеса похитить государыню у ее подданных. Поскольку к этому времени уже ощущалась нехватка в ложно обращенных иудеях и всевозможных еретиках для предания их огню по самому высшему разряду, новую партию жареного мяса должны были составить какие-нибудь содомиты, сводники и прочие насильники козочек. Инквизиция не собиралась пренебречь Гомбером – жертвой, преподнесенной прямо на блюде.
– Ну да, старая песня! Я не виноват, это не я. Жалкие отговорки! Не финти, со мной это не пройдет!
Поскольку для инквизиции совершенно недопустимо, чтобы подозреваемый отрицал преступление, в котором его обвиняет непогрешимый как сама Церковь трибунал, Гомберу пригрозили пытками. Ему показали козлы, клещи и жаровню, где их раскаляют. Этого хватило, чтобы его убедить. Затем последовал ритуальный торг: признаешь свою вину и твое наказание, то есть костер, будет заменено другим, менее жестоким. Он признал все, что они требовали, и был отправлен на галеры.
– И кто же, если не врешь, должен был бы грести вместо тебя? Кого ты подозреваешь в доносе? – спрашивает Фигероа, знакомый с приемами инквизиции.
– Тома Крекийон! Мы оба были певчими императора. Теперь он первый маэстро при его капелле. Этот василиск меня предал!
– Верно, фламандец, как и ты! У кого еще может быть такое имя?! Не перевариваю эту вашу породу, и до чего же мне приятно видеть, как вы грызетесь между собой. Заносчивые гордецы, скупердяи и кляузники. Черт бы вас забрал назад в вашу промозглую страну, где едят стряпню на коровьем масле… тьфу! Где у ваших белобрысых баб на голове пенька вместо волос, а у ваших мужиков такие загребущие лапы, что они одним махом подцепят единственный экю, который обронит какой-нибудь еврей в порту Антверпена, если он его вообще когда-нибудь обронит…
И Фигероа принимается нанизывать одну за другой банальности, которые коренной житель страны, всегда уверенный в своем превосходстве, выкладывает иноземцу, и в первую очередь евреям. Гомбер сникает под этим потоком ненависти. Ему это слишком знакомо.
Самое худшее ему пришлось пережить двумя годами раньше, когда на его ногах замкнулись цепи галерника. И первым из его наказаний был, прежде всего, путь по этапу, с кандалами на ногах, через бескрайние иссушенные земли, лежащие между Толедо и средиземноморским побережьем. В скопище людей, редеющем в этом страшном походе, он считался последним. В его сторону летели плевки, на него справляли нужду, он сносил удары и грубые оскорбления. Его бы просто забили камнями, если бы этому не воспрепятствовал вооруженный конвой. Ибо каждый волен сколь угодно грубо обращаться с галерником, но ухлопать эту дармовую рабочую силу – собственность его величества – не дозволено никому из простолюдинов.
Во время этапа он испытал на себе всю ту ненависть – честно говоря, вполне заслуженную, – которая накопилась у испанцев по отношению к уроженцам Фландрии. Начало ей было положено в 1517 году, когда юный Карл явился принять короны Кастилии и Арагона, которые смерть его отца Филиппа Красивого в 1506 году, а затем его деда Фердинанда Католического, бывшего регентом до 1516 года, уронила на его голову. Наследник был франко-бургундским принцем и не знал ни слова по-испански. Его высадка была скромной, а сопровождавшая его свита незначительной – всего шесть сотен душ в роскошных одеждах. Штормовой ветер и дрянные капитаны вынудили его сойти на берег в затерянном в Астурии порту Вильявисьосы, что местные жители поначалу приняли за нашествие турок. После тяжелого путешествия по суше, во время которого его сестре Элеоноре и ее фрейлинам, чтобы прокормиться, пришлось научиться готовить яичницу, Карл, наконец, добрался до столицы – Вальядолида. Здесь ему были оказаны почести его подданными или, как их надменно называют фламандцы и бургундцы, нижними народами.
К величайшему несчастью Испании, старый кардинал Сиснерос, который должен был обучить Карла всем тонкостям местного управления, скончался за десять дней до его прибытия. Оставшееся вакантным после его смерти архиепископство толедское, самое богатое в Кастилии, в результате поспешных стараний Вильгельма де Круй досталось его племяннику, шестнадцатилетнему молокососу.
С этого времени семейства де Круй, Ланнуа, де Шьевр и прочие Плейны, заделавшись советчиками молодого принца, отец которого давно умер, а мать Хуана, объявленная безумной, зарастала плесенью в мрачном донжоне Тордесилла, стали обирать Испанию. Все эти здешние люди, явившиеся из нездешних мест, прожорливые как туча саранчи, слетались на добычу, завладевая бенефициями и постами повсюду, где проходил король, принимавший почести от нижнего народа.
Хуже того, Карл, уже успевший посетить и обескровить славные города, по смерти своего второго деда, Максимилиана Габсбургского, в 1519 году был избран императором, оставив с носом и при бороде двух других кандидатов – Франциска I и Генриха VIII. Однако возможность заручиться голосами архиепископов Майнца, Кёльна и Трира, короля Богемского, пфальцграфа Баварского, маркграфа Бранденбургского и герцога Саксонского – семи высочайших выборщиков, – обошлась новоиспеченному императору Карлу V в восемьсот пятьдесят тысяч золотых флоринов, ради этого взятых в долг у банкиров Фуггера и Гримальди.
Чтобы выплатить этот баснословный долг, фламандцы потребовали от Испании обложить города не менее баснословным налогом. А в это время двор его императорского величества, в сопровождении огромной свиты, отправился на коронацию в Ахен тратить деньги, которых у него не было. Это положило конец терпению, и города восстали против flamencos[39].
Поэтому, всего через два года после захватнической высадки в злополучной Вильявисьосе, Карл покинул Испанию вместе со своей фламандской саранчой, чье ненасытное корыстолюбие ввергло страну в пучину кровавого бунта comuneros[40].