Mille regrets
Шрифт:
Фигероа уступает – к полному удовольствию Гомбера. Турок войдет в состав плавучей капеллы. Пятеро галерных певцов тотчас же принимаются за обучение. Но поскольку священник и конвойный не могут оставить свой пост, решено для их музыкальной подготовки действовать как на войне: первые обученные будут натаскивать других в умении владеть своим голосом. Стало быть, стоящие ниже будут учить тех, кто поставлен над ними.
Эта рокировка авторитетов превращает Гомбера в глазах невольников в настоящего героя. Исчезает его постоянный страх за свои лобковые рубцы, прекращаются издевательства – на их место приходит уважение. Спустя несколько дней – под его просвещенным руководством – плавучая капелла составлена. И тогда певчий начинает мечтать: не появилась ли у него возможность заслужить себе оправдание? Прихоти этого удивительного капитана предоставляют ему шанс, который еще вчера невозможно было себе вообразить. Он грезит о прекрасных сочинениях, которые мог бы создать, и о способе передать их императору, разумеется, в обход гнусного Крекийона.
Устройство плавучей капеллы сталкивается, между тем, с определенными техническими трудностями. Прежде всего, возникает проблема звучания, потому что в море невозможно петь так же, как в храме. Отсутствуют каменные стены, образующие экран для отражения звука. Чтобы восполнить этот недостаток, изыскиваются различные варианты, например: перевязать шлюпочный тент, петь в трюме, в каюте капитана или расположившись над кормовой постройкой, то есть повиснув на марсе. Но всякий раз, либо из-за нехватки места, либо из-за быстрого рассеяния обертонов, попытка не удается.
Решение находит Содимо, для которого справляться с техническими неувязками, неизбежными в мастерской художника, – дело привычки. Он советует для усиления звука построить деревянную полусферу. Из кусков парусины, остатков разбитых весел и досок, всегда имеющихся в запасе у предусмотрительного экипажа, сооружается некое подобие раковины, к которой художник, обмакнув кисть в смолу, добавляет несколько фризов и в центре набрасывает суровое распятие в жесткой манере ранних византийских живописцев.
Другой повод для беспокойства дает Гаратафас. Для Гомбера он оказывается наиболее трудным учеником. Его воспитанный на тонкостях восточной гаммы слух приходится перестраивать на восприятие более простых западных тонов. Но через три дня, после упорной борьбы с множеством диссонансов, задержек и фальшивых нот, турок может, наконец, попробовать свой голос на Аллилуйя. Эффект оказывается ошеломляюще трогательным, а голос – настолько плотным, что от его звука лопается стекло потира.
В один из воскресных дней происходит, наконец, освящение плавучей капеллы. Ей находят имя, не углубляясь в богословские споры по поводу ее долговечности. Поскольку дело происходит среди волн, ее нарекают «Святая-Мария-на-море», ведь имя Девы Богородицы высоко почитается среди рыбаков – как имя матери, сестры и непорочной невесты.
И нет в этой морской капелле капеллана – ни первого, ни второго ранга, – нет ни дьяконов, ни иподьяконов, которых надо слушаться. Некому раздавать подзатыльники или затрещины по головам тех, кто фальшивит или не поспевает, из-за духоты или невольной зевоты, как и тех, кто просто зевает по сторонам и считает чаек. Смешки и шуточки здесь не наказуемы палкой, и нет никаких оснований для доносов, интриг, мелких укусов и тайного сведения счетов вокруг аналоя. За отсутствием брадобрея, принесенного в жертву Тлалоку, «Святая-Мария-на-море» не препятствует ношению бороды, хотя правило святого Бенедикта гласит, что певчий должен быть выбрит.
Богослужения, о которых дал обет Фигероа, совершаются только вечером и утром, минуя молитвы первого, третьего, шестого и девятого часов, вечерню и повечерье, отправление которых строго соблюдается всякой церковью на суше. Дополнительная служба бывает только по воскресеньям, до или после трапезы, к полному удовольствию капитана, который поднимается на музыкальную площадку скорее ради удовольствия, нежели покаяния.
– Что за легкая кара нам тут досталась, – часто повторяет Гаратафас, с благодарностью глядя на своего друга скопца.
Злой язык Козимо постепенно теплеет и размягчается. Его техническая изобретательность снискала к нему уважение, к тому же у него обнаружился очаровательный голос, и теперь он сама доброта и нежность в обращении с Гомбером.
Надо видеть, как по утрам процессия галерных певчих поднимается на палубу и образует кольцо вокруг Ильдефонсо, который берет свою дароносицу и запевает григорианский канон. С печатью кротости на лицах и в полную силу своих легких они всякий день поют новый гимн Господу, благо не составляет для Гомбера никакого труда восстановить в своей памяти все церковные мелодии. Их полифония не слишком сложна для тех, кто с большим или меньшим постоянством упражняется в пении у себя дома или во время праздников. Не стремясь к головокружительной причудливости придворных месс, Гомбер сочиняет по правилам старинного стихосложения виреле[46] на слова Magnificat, обетованного капитаном. Всякий знает какие-нибудь мирские песни, услышанные в полях, в мастерских ремесленников или на пристани, потому что с пением легче делается любая работа. Правильное дыхание облегчает тяжесть трудов и задает усилиям ритм.
Матросы на этой, сохранившей свое наименование, «Виоле Нептуна» даже парус поднимают в такт мелодии. Музыка до такой степени завладевает экипажем, что и с веслами эти люди могли бы управляться танцуя. Кнут Амедео из бычьих жил сбивается в неистовый контрапункт. Его ритмическая несдержанность влечет за собой комическую пляску весел. Что же до Аугустуса, захваченного потоком мелодий, то он вынужден прилагать множество усилий для того, чтобы не сбиться с курса. Поэтому императорская галера, отяжеленная по бокам все тем же драгоценным балластом – белым золотом контрабанды, – движется к Майорке, выбирая пути, которые можно было бы назвать лесными тропами, если бы кусты кизила, рябины и боярышника могли расти из пены.
Небольшая бухта Сан-Висенте прячется между высокими скалами, поросшими вековыми соснами и населенными колониями галок, скорпионами и ужами. Здесь в пещерах живет слепая мошкара и подслеповатые саламандры. По скалам бродят тощие каменные бараны, отыскивая редкие сухие травы. Ни одно водоплавающее, даже игривая дорада, что резвится в своей темно-синей купальне, водоворотом уходящей в глубину, никто уже не ждет внезапного возвращения Одиссея, когда в узком горле бухты возникает силуэт «Виолы».
Караульному из команды каталонских контрабандистов Пухоля, укрывшемуся в орлином гнезде на мысе Форменторе, начинают мерещиться голоса сирен, встающих из вод. Он пока не может разглядеть парус с вышитым на нем крестом, как и саму галеру, скрытую от него утренним туманом. В страхе он скатывается вниз, чтобы поднять по тревоге лагерь контрабандистов. Ожидающие внизу тоже услышали пение, летящее над волнами, но они уже признали в нем христианские мотивы. Черт возьми! Кортес обещал императорскую галеру, но никак не это, смахивающее, по меньшей мере, на певческую школу аббатства Монсеррат! Скалы усиливают хор голосов до такой степени, что он заглушает плеск весел. Затем все смолкает. Осторожные контрабандисты незаметно растворяются в пейзаже.