Mille regrets
Шрифт:
В вышине Единственный о трех лицах, внимательно наблюдающий за самокопанием этой любопытной натуры, находит, что сравнение Искупления человечества с делом о шербете может завести богословие неведомо куда. И что за причуда у этих пьяниц непрестанно уподоблять свой бокал искупительной чаше! В качестве возмездия Верховный Автор Писания пробуждает у Фигероа застарелый кариес во втором коренном слева.
«Ай-й-й! да-да, Господи, я забыл о моем обете! Magnificat anima mea! Великолепные ежедневные Magnificat во славу Твою, да, Господи! И немедленно!»
Рассовав по каблукам свои алмазы и натянув сапоги, одолеваемый чрезвычайно богоугодным намерением, Фигероа отодвигает засов и приказывает Амедео немедленно прислать к нему императорского певчего.
Погруженный в метафизические дискуссии с самим собой, капитан не подозревает о том, что старший надзиратель осведомлен о его контрабанде и очень рассчитывает извлечь для себя выгоду из этих бочек. Амедео не спешит повиноваться приказу Фигероа, он мешкает, вяло почесывая щеку.
– Ну, чего же ты ждешь? Ступай, позови мне Гомбера!
Амедео не сходит с места. Капитан теряет терпение.
– Ну?
– Я могу задать вопрос, мой капитан?
Фигероа изумлен. Обычно этот увалень не очень красноречив.
– Разумеется, в чем дело?
– Сколько стоит один мюид «снежной воды»? – спрашивает Амедео с невинным видом.
Капитан в шоке. Стало быть, этот тип в курсе его дел? Что-либо отрицать бесполезно.
– Откуда ты знаешь?
– Я слышал трепотню гребцов вчера вечером.
– Что? Они тоже знают?
– Да, от мавров, к которым Гаратафас ходил выспрашивать.
– Как ты мог допустить такое, идиот? Не для того ли ты приставлен к ним, чтобы следить?
– А что я мог? Я же не говорю по-арабски!
Фигероа чувствует себя совершенно одураченным. Положение угрожающее. А если этот пойдет и все перескажет остальным?
– Кто из каторжников в курсе?
– Кроме турка, еще Гомбер, художник, лютеранин, Алькандр, оба иудея, госпитальеры…
– Черт! Короче говоря, все!
Фигероа обрушивает на палубу такой удар каблуком, как если бы он хотел избавиться от этих надоедливых нахалов, которые там внизу – в трюме. Но, прежде всего – договориться с Амедео. Просто так от него не отделаешься, и капитан это знает.
– Что ты хочешь за свое молчание?
– Цену одной бочки «снежка». При дворе это ценится на вес золота. Когда вам заплатят?
Фигероа облегченно вздыхает. Амедео неизвестно, что сделка уже состоялась. Значит, время еще есть.
– Не забывай – до того, как ты услышишь звон золота, необходимо доставить груз…
– На Майорку, в Кала Сан Висенте!
– Тьфу, пропасть! Ты и об этом знаешь? Ладно, я согласен на одну бочку.
Амедео кивает. Цена его устраивает. Но он человек практический, и ему бы не хотелось, чтобы такая неожиданная удача ускользнула в результате какой-нибудь непредсказуемой случайности. Его интересует одна важная деталь операции:
– Мой капитан, есть кое-что, чего я не понимаю. Чем объяснить доставку бочек на север острова? Есть риск, что экипажу это покажется странным. Они недолго будут верить этой басне о секретном оружии.
В самом деле, когда среди ночи к бортам корабля привязываются двенадцать тяжелых предметов, к тому же руками неверных, – это не может не возбудить законных подозрений среди испанских матросов. Мавры на палубе – это еще куда ни шло. С незапамятных времен Средиземное море способствует смешению народов в значительно большей степени, чем это могут представить себе теоретики расовой гигиены. Но эти бочки… Впрочем, Кортес сам поручил специально нанятому для этого человеку посеять слухи о невиданном оружии против турок, которое предстоит тайно испытать. Это якобы греческий огонь, но такой необычайной силы, что никак нельзя допустить риска его обнаружения врагом. На этом основании изобретаются всевозможные способы запутать след его транспортировки до Майорки. Бочки с тайным оружием, привязанные к бортам «Виолы» и спущенные в воду, всегда легко можно оставить на дне, в случае, если враг возьмет верх и корабль окажется у него в руках.
Агент Кортеса так подробно все это расписывал, что матросы – добрые патриоты – даже возгордились своим участием в подобном рискованном предприятии. Они уже представляли себе, как будут рассказывать внукам о том, каким чудесным способом они помогли победить турецкого султана. Даже Амедео заинтересовался этой арабской сказкой…
– Но что делать с каторжниками? – спрашивает он. – Как заставить их молчать? У этих скотов, там внизу, только и дела, что болтать. А если Святая Германдада…
– Об этом я сам позабочусь. А пока ступай и быстро пошли ко мне императорского певчего, как я тебя и просил.
Глава 4
– Скажи-ка мне, Гомбер, в чем твоя вина?…
Фигероа, перебирая в уме возможные способы воспрепятствовать всякому неуместному любопытству, могущему возникнуть по дороге к Майорке, нарядился в наглухо застегнутый черный кафтан. Этот мрачный цвет придает ему сходство с судьей инквизиции – никогда не помешает чуть-чуть прибавить себе авторитета в глазах осужденных. На Гомбера этот прием оказывает незамедлительное действие. Стоя перед нахмуренным капитаном, певец начинает дрожать, его колени слабеют. Неужто опять этот кошмар?
– …ибо в досье, составленном инквизицией, я прочел, что ты был изобличен в содомском преступлении. Но это слишком заурядный порок, чтобы из-за него угодить сюда. Тогда бы у меня в гребцах служила третья часть населения Севильи! Но ты был лицом духовного звания при капелле императора. Ты жил при дворе, где позволительны шалости, куда более тяжкие. Так скажи мне: не замешан ли ты в каком-нибудь убийстве или колдовстве, за что тебя могли бы приговорить к десяти годам на галере?… Итак? Что ты сделал? В чем ты признался перед трибуналом Толедо?
Гомбер был арестован перед обедней, на маленькой лесенке, ведущей вниз – в капеллу Алказара. Он готовился петь реквием возле открытого гроба императрицы Изабеллы. Момент был трагический. Супруга Карла Квинта, одновременно его кузина, только что скончалась на восьмом месяце беременности, разрешившись мертвым ребенком мужского пола. Обезумевший от горя император приказал своим певчим не прекращать оплакивание до тех пор, пока тело покойной не будет перенесено в Гранаду для захоронения в капелле католических королей. Гомбер, искренне разделявший всеобщую скорбь – принцессу все очень любили, – даже не подозревал о проклятии, которое уже готовилось обрушиться на него.