Mille regrets

Borel Vincent

Гомбер, уже менее напряженный, удобно устраивается на потрескивающем под его ягодицами деревянном сундуке. Он по-прежнему игнорирует финики с миндальной начинкой, которые Фигероа продолжает ему предлагать. По мере того, как одна за другой всплывают в памяти главы его жизни, голос певчего становится все печальней. Воспоминания о лучшей ее поре полны горечи. О детях он говорит с нежностью строгого и благожелательного отца. Временами начинает казаться, что он вот-вот заплачет.

– Я следил за их питанием. Мне известно, как с помощью меда и молочной пищи можно сохранить их прекрасные голоса. Я выбирал для них только белое мясо, чтобы не слишком разогревать им кровь. Я разрешал им вино не чаще, чем раз в неделю. Мы при этом много смеялись вместе, вызывая нарекания

каноника, но что за важность! Мои ребятишки тосковали по родине, а я умел играть с ними во фламандские игры, чему они очень радовались. Я следил за их учебой, одеждой, развлечениями. У меня в запасе всегда были какие-нибудь подарки в награду за хорошо исполненную мессу. Случалось мне и наказывать их. А по вечерам, как верный евнух своего музыкального сераля, я позволял себе спать лишь в пол-глаза, оставаясь всегда настороже. Я охранял их сон.

– Но при таком тесном контакте у клириков с детьми частенько случаются скверные истории! – ехидно замечает Фигероа.

Гомбер взрывается.

– Нет, ни к одному из них я никогда не прикасался! Ни действием, ни помыслом! А вот Крекийон, о, еще как! За тот год, что я отсутствовал, он успел войти в доверие к императору. Когда я вернулся, он уже был главным певчим, присвоив себе Regina Coeli[43] – мое детище, плод моих трудов.

– Ясно, ясно, у тебя был соперник. Это вполне по-людски, как у всех. Но все-таки, эта история с простынями…

– Да, признаюсь, меня привлекал запах, исходивший по утрам от постельного белья тех мальчиков, которые уже достигли половой зрелости. Их семя пахло совсем как колени Беатрисы, обсыпанные мукой и дрожжами. Это единственный запах женщины, сеньор, который я когда-либо знал! В первый раз, когда я проверял их постели – это входило в мои обязанности воспитателя – запах с такой силой ударил мне в нос, что я едва не описался. Эти простыни доставляли мне пылкое удовольствие и давали полное удовлетворение. Неужто вам не кажется, сеньор, что грех этот не так уж и велик?

– Пожалуй…Тем более, если это пристрастие напоминает тебе о женщине! Я знавал куда более странные пороки, чем твой, поверь мне! Ну, так и что этот Крекийон?

– Вот он – истинный содомит! Предающийся общему для многих клириков греху! Крекийон – само лицемерие. Певчий, но не оскопленный, он ловок, привлекателен и относится к той категории людей, которые разговаривают с большим апломбом и громче других. Неплохой сочинитель игривых шансонеток, в которых я отнюдь не силен, но даже в его фривольности присутствует фальшь. Он наделен всем, что нравится окружающим, в отличие от меня с этим моим жиром и прозвищем «святой каплун». Непрерывные путешествия императора всегда благоприятствуют скученности в походных палатках, где взрослые певчие и дети вынуждены спать вместе. Ведь мы сопровождаем его величество повсюду – на суше и на море, на поле брани и в торжественных церемониях. В любой момент он может послать за нами ради мессы или дивертисмента. Много раз мне случалось видеть, как Крекийон ласкает кого-нибудь из мальчиков, под тем предлогом, что ему надо успокоить ребенка, испугавшегося приближающейся канонады. Сколько бы дети ни проводили времени в пути, привычка к дорожной жизни ничего не меняет – они всегда остаются детьми. Один боится грозы, другой – ландскнехтов. Крекийон этим злоупотреблял. Но я закрывал на это глаза. Между тем, я не должен был этого делать! Однажды вечером он преступил все границы. Ко мне пришел мальчик и пожаловался, что он его изнасиловал. У бедняжки и в самом деле зад был в крови. Меня охватил гнев, и я забыл об осторожности: я пригрозил Крекийону разоблачением. Но он был не из пугливых и отнесся к этому с презрением. «Мне тоже известны твои пороки, Николь. Я видел, как ты лижешь некоторые простыни». Теперь он угрожал мне, преувеличивая мой порок. Возможно потому, что шантаж был обоюдным, наша схватка из-за детей ничем не кончилась. Но я не учел, что он завистлив. Для души императора, жаждавшей церковной музыки, я был лучшим поставщиком. Крекийон же – краснобай, душа банкетов – был в этом менее искусен. Когда папа Павел III, Франциск I и император встретились в Эг-Морте, чтобы подписать очередной

липовый договор о примирении, было устроено состязание между капеллами этих государей – артистический и, на этот раз, мирный способ бросить друг другу вызов иначе, чем перемалывая в мясорубке целые народы. Одна за другой были исполнены три мессы, как это принято на турнирах. И я выиграл победу для императора. Крекийон безуспешно пытался навязать Карлу свою мессу – пародию в его манере. Отвергнутый, он затаил жестокую досаду. Обычно веселый и общительный, несколько месяцев он молчал и хмурился. Его непривычное настроение должно было бы насторожить меня. В Толедо он воспользовался болезненным течением беременности императрицы и принялся всем внушать, что гнев Бога на ее чрево навлекли тяжкие грехи некоторых приближенных ко двору. Всегда находится кто-нибудь, жаждущий извлечь для себя выгоду из бедствий сильных мира сего. Продолжением этой истории стала темная щель для доносчиков и то, что она приняла…

– Но император, он так и не вступился за тебя? Странно…

– Вовсе нет! Крекийон слишком точно вычислил момент. Для испанских инквизиторов заполучить в руки одного из flamencos – большая удача, очень ценное приобретение. Я напрасно надеялся на императора. Он так замуровал себя в своем горе, что даже не обратил внимания на мое отсутствие в капелле. Не сомневаюсь, что Крекийон наплел что-нибудь о моей болезни… Мне удалось послать сообщение, но, похоже, оно так и не попало по назначению. Опять Крекийон, это очевидно. Даже события в моей стране как будто сговорились против меня. Узнав об императорском трауре, жители Гента воспользовались им, чтобы поднять восстание. Карл спешно покинул Толедо, однако в сопровождении капеллы и с торжествующим Крекийоном во главе!

Ярость сверкает в глазах Николь. От внимания Фигероа не ускользает ее неистовство.

«Этот пока не все растерял, – думает он. – Несмотря на испытания, у него сохранилась воля. Есть в нем и мятежный дух, и гордость, и непреклонность. Вот фламандец, который не похож на придворное ничтожество. Ничего общего с тем жирным рохлей, каким я увидел его два года назад, когда он поднимался на борт. Иначе, как бы он выжил на цепи?»

Между этими двумя, по-своему ущербными, людьми начинает устанавливаться нечто, похожее на взаимопонимание.

– Знаешь, певчий, я вовсе не для того тебя сюда вызвал, чтобы ты мне рассказывал о своих бедах, хоть они меня и тронули. Не в моей власти опротестовать решение суда инквизиции, окончательное по определению, и еще менее я властен освободить тебя – это право дано только императору. Но твои объяснения кажутся мне правдоподобными. С твоими детородными органами очевидно, что ты не способен изнасиловать ребенка…

– Троих! Меня обвиняют в трех изнасилованиях!

– Тут уж ничего не поделаешь. Подумаем лучше о настоящем. Слушай, ведь ты заметил, как бушевало море минувшей ночью…

– Один из госпитальеров поранил глаз, а у Алькандра сломана рука. Он вопит как сопрано.

– Вот видишь? А ведь это воля небес. Души на этой галере черные и неправедные. Я и сам, да охранит меня Пресвятая Дева… Превратности войн или морской службы каждую минуту готовы отнять у нас жизнь. Прошлая ночь – это напоминание о бренности нашей жизни и о тяжких наших грехах. Я намерен вымолить для нас пропуск, если не в рай, так хотя бы в чистилище. По крайней мере, чтобы наши ежедневные молитвы и щедрые приношения Господу избавили нас от геенны огненной. Я хочу заложить основу спасения для наших душ. Ты – певчий, стало быть, принадлежишь церкви и служишь ей голосом и чином. Так вот: я хочу, чтобы ты пел для этой галеры. Более того, я поручаю тебе основать капеллу наподобие той, что у нашего императора. Это будет плавучая капелла…

Гомбера берет оторопь. Ведь он уже был готов к новому наказанию! Поистине, его голос кастрата остается и проклятием, и благословением его жизни.

– Однако, монсеньор, церковное пение – это сложное искусство, требующее времени…

– Делай, что сможешь! Когда вы давеча плескались в воде, я слышал вас. Мне кажется, в этой каторжной команде есть интересные голоса. Я предлагаю тебе устроить прослушивание всего экипажа. Сколько их нужно, чтобы звучало прекрасное пение, наподобие того, что так любит наш кесарь?