Миллениум
Шрифт:
Однако что-то мне подсказывало сейчас: история с большезубой Джессикой закончится свадьбой, ведь жалость не самое плохое чувство для начала любви. Удивительно, как воспарил мой друг, проникшись состраданием к американке! И как знать, куда бы повернули наши отношения с деревенской хромоножкой, не окажись она столь алчной, столь недоверчивой ко мне?..
В аэропорту
Проверка паспортного режима подходила к концу.
Вместе с пассажирами, вылетающими из Дубая в Москву, я переместился в зал ожидания и от нечего делать стал наблюдать за ними. Кто-то принялся за газету, кто-то пошёл пить кофе, а многие отправились глазеть на прилавки бутиков. Заскучав, хотел было вздремнуть, но, почувствовав лёгкое движение публики, открыл глаза и, следуя общему порыву, обернулся.
У входа в зал стояла молодая дама, лет двадцати восьми, в тёмно-коричневом платье и с золотой сумочкой на плече. Застыв на секунду, она решала, куда пойти дальше, в сторону ли магазинчиков, шеренгой выстроившихся вдоль стены слева от неё, или к креслам справа, где за стёклами огромных окон виднелись прекрасные лайнеры, ползающие по лётному полю, как огромные белые гусеницы. Любопытство перевесило, и девушка повернула влево, обратив голову к витринам бутиков. Взоры людей, сидевших в креслах, невольно устремились к ней. И пока она шла от одного магазинчика к другому, останавливаясь на минуту или двигаясь дальше, шлейф завистливо-восхищённых взглядов так и тянулся за ней, становясь всё длиннее. Было в ней что-то печально-завораживающее, гипнотизирующее, что вынуждало забыть о приличиях и разглядывать её без стеснения, с откровенным любопытством, в то время как точёная, грациозная фигурка девушки выражала безразличие ко всему, что происходило вокруг. Мою сонливость как рукой сняло!
Погружённая в себя, она иногда оборачивалась и смотрела поверх голов пассажиров, открывая при этом нежный изгиб своей шеи, мягкую округлость щёк, удлинённые, немного вывернутые, как у всех мулаток, губы. Её тёмные, цвета спелых маслин глаза под тяжёлыми, тронутыми бирюзовой краской веками глядели неподвижно всё в одну и ту же точку, видимую только ей одной. Брови были черны и тоже неподвижны. Как два широких мазка, они оттеняли необычайную бледность её смуглого лица, весьма изящного в очертаниях подбородка и скул. Капли неоновых серёжек, мерцавших в ушах, словно две звезды, нитка блестящей цепочки на груди, невесомое платье в виде туники, схваченное кручёным золотистым шнуром и сильно сбивающееся между коленями, босоножки – несколько узких полосок в тон шнурку, сияющий браслет на щиколотке – всё в ней было необыкновенно! Я засмотрелся. Казалось, вся её кожа сверкала! Стремительная походка создавала впечатление, будто девушка собиралась взлететь! Горделивая голова отклонялась назад, чёрные длинные волосы, небрежно заколотые на висках, развивались, как при ветре. От взмахов рук в воздухе рисовались две перевёрнутые дуги, искрящиеся розовым лаком ногтей. И летели во все стороны огнистые искры от разноцветных камушков в её браслете…
В сумочке зазвонил телефон. Незнакомка торопливо достала его и, прижав к уху, напряглась так, что шея её задеревенела. Девушка начала громко говорить, обнажая белые зубы и помогая себе бровями, которые, изогнувшись, заволновались. Взгляд, подобный маленькому взрыву, озарил её лицо. Свободной рукой она делала движения, словно хотела протереть мутное стекло перед собой. Видимо, с кем-то спорила, настаивая на своём. Но вот покорно замолчала и стала слушать. Поднятая вверх рука замерла в удивлении и безвольно упала вниз.
Бросив телефон в сумочку, девушка метнулась назад. Ещё быстрее полетели искры от браслета, отражаясь звёздами в чистоте мраморного пола, и, как две волшебных змеи, устремились вслед за нею концы золотого шнура. Окольцованная редкая птица! Взлетела наконец! Но полёт этот был подневольным. Девушку тянули назад невидимые никому нити. Вся её фигурка сопротивлялась возвращению в прошлое. Сдвинув плечи вперёд и прижав руки к груди, красавица неслась к выходу. Справа оставались магазины, не сумевшие её развлечь, а слева самолёты, не успевшие спасти…
Вздох сожаления о невозможном, несбыточном вырвался из груди пассажиров.
– Black Pearl is a rarity! – со знанием дела произнёс пожилой араб в белых одеждах. И добавил, поворачиваясь ко мне: – Like any jewelry, it should have its owner. He’s there, behind the walls of this room [9] .
Я вздохнул, возвращаясь в реальность, встал и на плохом английском сказал, что иногда хозяин не понимает истинной цены того, чем владеет, и губит сокровище. После чего поклонился арабу, не согласившемуся со мной, судя по недовольной гримасе на его лице, и направился на посадку.
9
Чёрная жемчужина – большая редкость! Как у всякой драгоценности, у неё должен быть свой владелец. Он там, за стенами этого зала (англ.).
Под фонарём
Милли стояла под чугунным фонарём в виде пяти лепестков, отходивших от макушки столба, и беззвучно плакала. Правда, общее выражение её лица продолжало оставаться всё в том же настроении простодушного удивления, в котором она, Милли, находилась до того, как начала плакать. На лице застыл немой вопрос, сквозивший в изломе тонких бровей, в округлившихся глазах, в поникшем остреньком носике, в слегка опущенном подбородке и как бы в долгом вздохе, от которого пухленькие щёчки казались слегка втянутыми. Ни дать ни взять маска «Удивление». Статичная, как одна из заготовок в древнегреческом театре, которой актёр пользуется, чтобы показать переживания героев. Одна маска – одно чувство. И никогда иначе, потому что в застывшем белом гипсе нельзя передать смену настроений, тем более борьбу эмоций. Так и Миллино бледное личико, его запросто можно было бы принять за неподвижную маску. Но чувство, более сильное, чем удивление, уже проступало вперёд, рождая обильные слёзы, ручьём катившиеся из напуганных глаз. Это делало лицо похожим на маску, вот-вот готовую ожить.
Милли только что бросил муж. В буквальном смысле: твёрдо взял её за плечо своей сильной, накачанной регулярными тренировками рукой и вышвырнул на лестничную площадку. Как гадкого котёнка. Милли даже испугаться не успела, потому что ничего не поняла. Она не сопротивлялась, лишь удивилась виду мужчины, который стал похож на разъярённое чудовище. И осознала, что супруг не шутит только тогда, когда, стукнув несколько раз кулачком по двери, услышала в ответ: «Дрянь! Пошла вон!» Это было ни на что не похоже. Раньше муж никогда не разговаривал в таком тоне, да и поводов не случалось!
Будучи младше его на шестнадцать лет, она не перечила ему ни в чём, кроме, может быть, тех случаев, когда дело касалось любимой гимнастики, которую Милли не хотела бросать, несколько раз в неделю бегая в гимнастический зал. Муж считал, что пора бы в её возрасте, при их положении подумать о чём-то более престижном, чем «скаканье с лентой». О йоге, например. Но девушка не уступала. Она была мастером спора и мечтала набрать группу детишек, возиться с которыми ей очень нравилось, и только ждала момента, чтобы сказать об этом мужу. Во всём остальном между ними царило полное понимание, оба ценили то, что каждый из них приобрёл в браке, он – красавицу жену, она – любимого мужчину и статус в обществе.
Милли была тоненькая, гибкая и лёгкая – словно гимнастическая лента! Муж запросто подхватывал девушку одной рукой, прижимая к себе, и кружил так быстро, что даже у неё, у спортсменки, темнело в глазах. Тогда Милли кричала: «Довольно! Довольно!» – и колотила руками по широкой мужской груди, смеясь и восторгаясь силой супруга. Он ставил её на пол и, не выпуская из объятий, целовал до тех пор, пока она не сдавалась и не опускала руки. Их брак насчитывал три года, но муж по-прежнему вёл себя с Милли как мальчишка, хотя недавно ему исполнилось тридцать девять лет и он давно занимал весьма солидную должность в банке. Что же случилось сегодня? Что только что произошло?