Милосердие палача
Шрифт:
По всей Украине метались сильные отряды батьки Махно. Неспокойно было на Тамбовщине, в Поволжье, в Сибири, где полыхали крестьянские восстания. На Кавказе шла борьба с сепаратистами, отрезавшими от Республики нефть. Ходуном ходила, как от землетрясения, вся потревоженная неслыханными социальными сдвигами Средняя Азия… И всюду нужны были войска, войска…
– Куда, станичник? – кричал красный казак, завидев земелю, когда где-то на забытом богом разъезде останавливались друг против друга два встречных эшелона.
– На панскую Польшу, мать-перемать, – отвечал земеля.
– А я в Бухару, слышь! С баями
Республика встала на дыбы и, казалось, перепутала все железные дороги, свила их из правильного узора в запутанный моток. Дорого, дорого давались России полгода керенской демократии, когда болтуны открыли ворота всех тюрем и выпустили ораторствовать самые разные уголовные группы и политические партии. Кровью отплевывалась Республика после краткого периода невиданной свободы. Все сцепились в затейливом клубке собачьей драки. Победить должен был самый сильный и самый толстокожий, самый нечувствительный к боли – вот и вся логика такой войны. А другой и не может быть.
Деятельный матрос Бушкин, обнажив маузер, побежал на станцию с требованием немедленно пропустить спецпоезд ЧК. Куда там! И начальник станции, и дежурный уже привыкли к ежедневным угрозам расстрелов. Кого только можно было, уже перестреляли, и убыль хоть одного дежурного могла остановить всю дорогу на очень долгое время. Это понимали все, и демонстрация оружия сводилась лишь к грозному помахиванию стволом.
Бушкин вернулся красный, клокочущий, но с маузером в деревянной кобуре.
– Ослы! Дубины старорежимные! Будь это поезд Реввоенсовета, они бы мне за пять минут очистили пути. Товарищ Троцкий никаких заминок не прощал. Главный калибр навести на домишко начальника станции, где там у него домочадцы попрятались. И – все. И – без разговора. Потому – Лев Революции… Не, мы таких дел не прощали!
– Чего ж тебя с такого хорошего поезда сняли? – съехидничал Михаленко. – Чего в наши теплушки заслали, родимый?
– На укрепление! – все еще грохотал Бушкин. – Для революционного примеру, чтоб вы тут не засосались в этом… в буржуазном болоте. Именно в точку!
Стали ждать, когда наконец перед их паровозом поднимется крыло семафора. Чтобы скоротать время, Гольдман расстелил на столе карту и долго, вздыхая, рассматривал ее. Потом жестом пригласил Старцева присоединиться к нему.
– Как вы думаете, профессор, что ищет Врангель в Северной Таврии, кроме, конечно, политических целей?
– Думаю… – Старцев, как не выучивший домашнее задание ученик, почесал затылок. – Думаю…
– По-моему, он сейчас думает о хлебе. У него в Крыму появилось слишком много едоков. А в Северной Таврии хлеба избыток, – объяснил Гольдман, вытирая влажные вывороченные губы. – Даже если барон уберется обратно, в Крым, то его набег даст ему и пищу, и кой-какой товар для продажи.
– Уголь, металл? – спросил Иван Платонович.
– Ну это еще вопрос, прорвется ли он в Донбасс и в Кривой Рог или нет. Скорее, что нет.
Помолчали. Сцепив замком на груди руки, Гольдман задумчиво вращал большие пальцы.
– Я вот думаю… – после длинной паузы заговорил он вновь. – Я вот все думаю. Ну если сам барон до этого не додумается, то должен же при нем состоять в советниках
– Спешить? – Из всей длинной речи Гольдмана Бушкин выделил только одно это слово. – Я ему сказал, что мы его расстреляем. Ну этого… начальника станции. А он сказал: «Стреляйте, если вы без этого не можете. Но ваш поезд все равно пока не сдвинется с места»…
– Он правильно сказал. Он понял, что имеет дело с интеллигентными людьми, которые не станут зря расходовать патроны. – Гольдман свернул карту, спрятал ее в шкафчик и обернулся к Бушкину: – Пойдемте! Попробуем зайти с другого конца.
Они перешли в соседний вагон, где в бочках стоял керосин – пламя и свет революции. Шлангом отсосали из наливного отверстия десятилитровый бидончик.
– Ценность, я вам скажу, – заметил Гольдман, подхватив бидон. – Примерно два пуда пшеницы. Пойдем, Бушкин!
Они спустились на насыпь и тронулись вдоль путей к станционным постройкам. Вернулись, улыбаясь.
– Вот! Сэкономили семь патронов, – удовлетворенно сказал Гольдман.
Вскоре «овечка» визгливо просигналила, выпустила клуб пара себе под колеса, и вагоны тронулись. Прошли верст двадцать, и за станцией Борки, на разъезде у знаменитого Спасовского скита, поставленного на месте крушения царского поезда в восемьдесят восьмом году, их состав снова перешел на отстойный путь.
Дежурный по разъезду ссылался то на Борки, то на Дудково, что не в силах дать им зеленую отмашку. Не помог даже керосин. Мимо них проходили тяжело груженные составы, заставляя сотрясаться землю.
Огромный, лепной, весь изукрашенный храм Христа Спасителя с византийским куполом и древнерусской колокольней заслонил им солнце. Именно здесь, в этом отстойнике, раньше останавливались вагоны с паломниками, желающими посетить место чудесного спасения императора и приложиться к иконам.
– Дались им эти церковья, – бесился Бушкин. – Понастроили! Там родился, там молился, там убился. Еще бы поперек пути поставили. Вот отвоююсь – приду ломать. – Потом вдруг приободрился: – А чего без дела сидим? Может, тут, в храме, еще чего ценного осталось?
– Успокойтесь, Бушкин, – сказал Старцев. – Его грабили уже много раз… А ценного действительно было много. Пожертвованные царской семьей драгоценные оклады, дарохранительницы, золотые ковши с блюдцами…
– Ну и где ж они?
– Скорее всего у Махно… Впрочем, все грабили…
– Проворонили добро! – возмутился Бушкин.
К вечеру опять тронулись. Доехали до Лозовой и застряли на всю ночь. Здесь уже чувствовалась близость фронта. Отсюда прямая дорога вела в Северную Таврию, где гремели бои. Впрочем, и под самой Лозовой тоже то и дело вспыхивали перестрелки, особенно по ночам. Грабеж всюду шел такой, что и в самые смутные времена не снилось.