Минус тридцать
Шрифт:
– Да знаем, не первый раз замужем, – остановил его Штырь, – канавки прорыли, прикрыли, картошку аккуратной кучей насыпали, сверху соломкой накрыли, потом земелькой и – гуляй Вася!
– Вот-вот, – подал голос Почивалин, угрюмый после вчерашнего, излишнего, – так и сделаем, а потом через три недели, как раз в конце нашего срока, опять придем сюда же и вилами все эти бурты раскидаем. Знаем, проходили.
– Это еще почему? – удивился председатель.
– Да погниет у тебя все. Картошка мокрая, голова два уха.
– А раскидывать зачем?
– Прикрыть
– За державу, что ли?! – налетел на него Штырь.
– У меня обижалка маленькая, на державу не хватает, мне за свой труд обидно и за труд студентов наших, хотя им, по молодости, скорее всего на это наплевать.
– Понаехали тут, умники, – начал заводиться председатель.
– Действительно, что вы здесь умничаете? Сказано буртовать – буртуйте, – поддержал его порыв Штырь. – В конце концов, это приказ.
– Чего? – навис над Штырем Почивалин. – Кто же это мне приказывать будет?
– Да хоть я! Я здесь начальник.
– Говнюк ты, а не начальник. Мальчишка!
Дело шло к драке, к драке в самой страшной необратимой форме – к трезвой драке. Манецкий влетел в круг и руками развел Штыря и Почивалина.
– Брейк, мужики, брейк. Все успокоились. А ты, Егор Панкратьевич, зря нас обидел. Мы не умные, мы – читающие.
– И что же вы такое умное читаете? – с язвинкой спросил председатель.
– Постановления партии и правительства, – со всей серьезностью ответил Манецкий. – Так вот, практика буртования этими постановления категорически осуждена. Подставишься, Егор Панкратьевич. И засадят тебе, ежели захотят, по самые помидоры. Так что, забудь об этом, потом еще нам спасибо скажешь.
Конфликт еще взметывался резкими жестами, но явно шел на убыль. Манецкий расслабился, но тут с неожиданной стороны последовал новый взрыв.
– Я вашей практики не знаю. У нас бы каждую эту картошку вымыли, вытерли и в отдельную бумажку завернули, – раздался голос Като. – За это я сказать не могу. Но я знаю, что у нас работников всегда кормят. Пусть мамалыгой, но вдоволь. А как здесь работать молодому здоровому мужчине?! Две котлетки с ноготок на обед! Я так не могу, я отказываюсь работать, – крикнул Като под одобрительный гул отряда.
– Зажрались вы в вашей Москве! – бросился в контратаку председатель.
– Мы не только зажрались, – встряла Алла, – мы еще привыкли мыться хотя бы раз в неделю. Я согласна с Като, следующий выход в поле – только после бани. А до этого – увольте.
– Понаехали тут на мою голову!
– На себя посмотри!
– Это политическая акция, вы все ответите!
– Сам дурак!
– Разбираться не здесь будем!
– А мы с тобой здесь разберемся, хоть душу отведем!
Крик стоял до обеда.
Тетка Настя отсчитала деньги и передала их Манецкому.
– Спасибо, ребята.
– Вам спасибо. Мы всегда помочь рады. Как там хозяин-то?
– Мечется по комнате.
– С женой, что ли, плохо?
– Там если не хуже – уже хорошо. Ломает его.
– Понятное дело. Дня три-четыре придется потерпеть.
– Не впервой.
– Ну, мы пошли.
– Вы уж извиняйте, сегодня на стол не собирала, не до того. Но вот вам в дорогу. Перекусите.
– И чего нас сегодня на работу с отрядом понесло? – задал риторический вопрос Сергей.
Они сидели с Манецким на лавочке около столовой, между ними стояла ополовиненная пол-литра самогона, на газете были разложены ломти хлеба, несколько котлет, соленые огурцы.
– А чего делать было? Не останешься же на койках валяться, и так уже косятся.
Манецкий достал деньги, отсчитал половину и отдал Сергею.
– Нормально?
– Отлично получилось! У тебя просто нюх какой-то.
– Это у кого-то нюх на меня. Или запах от меня идет особый. Не знаю. Но на пропой души всегда приятно срубить.
– Не люблю я эти скандалы, – сказал после долгой паузы Сергей, – а уж после развода… Так я их не полюбил! Особенно такие, базарные, с криком.
– Да это бы ничего, пар выпустили – успокоятся. Боюсь я, что последствия будут.
– Какие?
– Подождем сегодня-завтра. Там посмотрим. Лучше бы я ошибся.
Не ошибся.
Вскоре после ужина из-за взгорка вынырнула разъездная институтская «Волга», притормозила на дороге, не рискуя подъезжать ближе, из нее вывалился Борецкий и направился к бараку. Он прошелся по кухне, коридору, заглянул, предварительно постучавшись, в комнаты, всем приветливо улыбнулся, потом подошел к Манецкому, взял его решительно под локоток и увлек на улицу, на лавочки возле кострища.
– Что тут у вас за буза произошла сегодня? Расскажи своими словами.
– Быстро отреагировали! По телефону, поди, прямо из теплого кресла вырвали. Примчался! – давала знать о себе выпитая самогонка.
– Ты пьяный, что ли, не пойму? – беглый осмотр не подтвердил диагноз, лишь легкую форму. – Чего в бутылку лезешь? Я же не на общем собрании мозги промываю, а сижу с тобой, по-свойски, на лавочке, разобраться хочу. Мне эти истории еще меньше, чем тебе, нужны. Так что выкладывай.
– Да ничего особенного не произошло, – протянул Манецкий, – акклиматизация, народ немного раздражен. Не бери в голову.
– Штырь вопил что-то о забастовке.
– Ты еще скажи – о стачке.
– Нет, стачка – это, как нас учили в соответствующем курсе, буза с политическими требованиями. А вы все больше с общебытовыми – пожрать да подмыться, – съехидничал Борецкий.
– Тоже дело хорошее! Особенно вымыться – неделю в грязи возюкаемся.
– Дело решаемое.
– Конечно, решаемое. Только его решать надо, а начальство, судя по всему, на него болт забило.
– Это ты о ком? – встрепенулся Борецкий.