Минус тридцать
Шрифт:
Насытившись, все отодвинулись от стола, привалившись к ближайшей стене, густо поплыл табачный дым, в ожидании чая все громко переговаривались через стол, готовые смеяться любой шутке.
– Давайте во что-нибудь поиграем, – пытаясь перекричать всех, предложил парень, тот, что с красотой римского патриция, – например, в жмурки.
– Это, интересно, как? – спросила Алла, чуть склонив голову к плечу и слегка проведя кончиком языка по губам.
– Очень просто! – парень встрепенулся. – Все идем в комнату, завязываем кому-нибудь, например, мне, глаза. Я вас пробую поймать, вы от меня убегаете, но только в пределах комнаты.
– И это все? – спросила Алла с интонацией Багиры.
– Нет, самое интересное потом! – парень уже
– Чтобы не ошибиться, тебе сначала надо перещупать всех без повязки, а до этого, как мне кажется, далековато, – срезала его Алла, еще и припечатала: – Жмурик, – его так потом все стали называть.
Подоспел чай, который Механик заварил, не скупясь высыпав пачку индийского чая. По кругу пошла банка с вареньем.
Сергей принес гитару и они с Манецким, вспоминая студенческие годы и такие же поездки на картошку или в стройотряды, спели несколько песен тех лет. «Москву златоглавую» и «Госпожу Удачу» пели уже все вместе, нескладно, путая иногда слова и не особо прислушиваясь к аккомпанементу, но от души, с вскриками и всхлипами и очень довольные тем, что нашлась еще одна ниточка – любимые песни, связавшая их всех.
– А слабо сбацать о конусе? – подначил Манецкого Сергей. – Только струны не порви, – добавил он, когда Манецкий после некоторого раздумья потянулся за гитарой.
Манецкий встал, повернулся зачем-то спиной к собравшимся, напрягся и, резко ударяя по струнам и отчаянно хрипя, прокричал:
«Что за черт, третий деньМагазин на замке,Льется дождь,А во рту моем сухо,В сапоге моем грязь,А начальник, вот мразь!Все гунявится, сука, глухо.Хоть раз еще скажет,Конусом назову.Пусть перерыв объявит!Картошкой замахнусь,Я замахнусь,Я замахнусь.Начальник – конус!»– Почему конус? – поинтересовалась Марина, когда все отсмеялись.
– Вот народ! – воскликнул Сергей. – Что нехороший человек – редиска, никого не удивляет, а что начальника в запале и, обращаю ваше внимание, за дело конусом обозвали – удивляет. Как же его обзывать, если это наши студенты-математики сочинили, они так видят нехорошего человека. И вообще, вместо слова «начальник» в оригинале было «Борецкий». Он тогда на картошке начальником над студентами был. Но я Виталика не осуждаю, на подрыв авторитета факультетского начальства мы не пойдем. Кстати, – хлопнул он себя по лбу, – мы забыли о «Машке»!
– «Машку» мы не вытянем, – остудил его пыл Манецкий, – для нее нужны задорные девичьи голоса.
– Я знаю слова, – захлопала в ладоши Вика, – и задор гарантирую.
– И я знаю, – неожиданно произнесла Алла.
– Откуда? – удивился Манецкий.
– Слышала один раз, незабываемые впечатления. Представляете, славная тридцатилетняя годовщина разгрома немецко-фашистских полчищ под Москвой, студенческий военно-патриотический слет на месте боев, начало декабря, большая заснеженная поляна в лесу в окружении наскоро поставленных палаток, группа почетных гостей из институтского руководства помоложе и представителей райкома. Выходят по очереди агитбригады с разных факультетов, такие аккуратные юноши чуть ли не в галстуках и девушки чуть ли не в юбках и выдают идейные выдержанные художественно-патриотические композиции из песен советских композиторов и стихов поэтов-фронтовиков, временами скатываясь прямо-таки к пионерским монтажам. Руководство и райкомовцы довольно кивают головами. Тут выкликают наш факультет, ну, этот, наш, нынешний, я-то другой заканчивала, раз выкликают, второй, оглядываться начинают, и тут появляется группа парней в потертых до бахромы джинсах и не первой свежести свитерах, явно поддатых, и ничтоже сумняшеся выдает эту самую «Машку» при нарастающем хохоте студентов и полном ступоре президиума.
– Да мы думали, что на туристический слет идем! – не выдержал Сергей.
– Не вижу повода для веселья, – с показной серьезностью громко добавил Манецкий, – строгач с занесением за срыв общественно-политического мероприятия только перед окончанием института сняли.
– Хорошо еще, что перед выступлением согреться успели, – поддержал его Сергей, – квалифицировали как мелкое хулиганство, а не политическую акцию.
– «Машку»! «Машку» хотим! – закричали окружающие, заинтригованные долгим вступлением.
– Будет вам сейчас «Машка», – сказал Манецкий и рявкнул вместе с Сергеем.
«На всей деревне нет красивше парня,Средь мужиков так это буду я,Люблю я Машку, эх, она – каналья,Ее одну, навеки, навсегда».(Для тех, кто забыл слова «Машки», а также для последующих поколений, чтобы знали, привожу один из вариантов продолжения:
Машка: Да что ты брешешь, окаянный малый,Когда сама я видела вчерась,Как ты с Матрешкой нашей целовался,А на меня глядел оборотясь.А ну-ка, девки, соберемся в кучу,И все обсудим мы судом своим,И зададим ему такую вздрючку,Чтобы голов он наших не мутил.Ванька: Да что вы, девки, я боле не буду,Обманывать вас доле не хочу,Люблю я Машку, эх, она зануда,Ее одну навеки до гробы.Машка: Тогда и я к тебе переменюся,Когда Матрешку бросишь целовать,И будем мы встречаться на конюшне,И буду кудри я твои чесать.Вместе: И будем мы встречаться на конюшне,И будешь (буду) кудри ты (я) мои (твои) чесать,Гребешком лошадиным,Номер восемь.)Потом пел один Сергей, его сменил Механик, педантично подражавший интонациям Высоцкого, потом опять все вместе – вечную песнь о Стеньке Разине. И тут, в момент апофеоза, отворилась дверь, и в проеме на фоне кромешной осенней тьмы появилась кудреватая голова Штыря.
– Вас аж в лагере слышно. Только по звуку и ориентировался. Еле продрался сквозь грязь.
То ли резкий скрип несмазанных петель ударил по слуху, то ли зябко дохнуло промозглой сыростью с улицы или просто все устали, не сознавая этого, от обилия впечатлений и дневной суеты, но настроение резко упало. У Манецкого непроизвольно опустилась с напряжением нижняя челюсть в глубоком зевке.
«Спать, спать. Хорошего понемножку,» – подумал он.
– Что-то мы засиделись, а еще с постелями разобраться надо, да и здесь прибраться, – сказала Марина, поднимаясь.
Тем временем Штырь, не обращая ни на что внимания, продолжал тараторить.
– А у вас здесь весело. Хорошо устроились. И поужинали славно, – он окинул взглядом грязные тарелки, кучку куриных костей, пустые консервные банки и стоящие рядком у стены опорожненные бутылки. – А я убегался – работы выше головы. Антон Сергеевич только в семь уехал. Я даже чай после ужина не допил, рванулся сюда к вам. Всякое бывает: хоть обо всем договорился, все организовал, но накладки…