Мир приключений 1984 г.
Шрифт:
Бывший матрос-балтиец за эти два месяца стал буквально кумиром Андрея. Золотухин ведь быстрее и лучше всех раскрывает самые запутанные дела. Бандиты боятся одного его имени. Андрей мечтал вместе с Никитой участвовать в его рискованных операциях. “Освойся да подрасти и подучись”, — отвечал на его просьбы Лесов.
В приемную быстро вошел высокий худой человек с папиросой под пожелтевшими от частого курения пышными усами — наконец-то товарищ Лесов. Председатель губчека что-то говорил, размахивая правой рукой, как рубил, своему заместителю Крайнову — плотному, коренастому, немолодому рабочему заволжского завода.
— А-а, Ромашов, заходи. Что скажешь?
Андрей покосился нерешительно на зашедших вместе с ним в кабинет Крайнова и Золотухина, но, увидев ободряющий кивок Лесова, быстро вытащил из кармана пачку сторублевых кредиток и осторожно положил на стол:
— Во-от… Здесь точно пять тысяч, я считал.
— Знаю, знаю, мне Широков сказал. Ну-ка, сынок, давай подробнее. Садитесь, вы тоже нужны, — сказал Лесов сотрудникам.
Он внимательно выслушал рассказ Андрея и, задав еще несколько вопросов, коротко заключил:
— Ну что ж, получилось у тебя в основном как надо — если, конечно, учесть, что чекист ты начинающий. В общем, будет время — тебе Золотухин объяснит, что и как в таких положениях следует делать. — Затем, обратившись к товарищам, председатель губчека добавил: — Привыкли получать за деньги все и думают, что купили парнишку. Поняли, в чем дело?..
Крайнов и Золотухин молча кивнули.
— Значит, вот тебе, Ромашов, пятнадцать бланков. — Вынув их из стола и отсчитав нужное количество, Лесов стал ставить на них печать. — Отнесешь и положишь, куда условились.
— Но как же, Григорий Ефимович?.. — недоуменно начал Андрей.
— Так надо, ясно? — прервал Лесов. — А потом вернешься сюда и пойдешь на операцию вместе с Золотухиным.
— Ясно, товарищ председатель! — вытянулся, расплывшись в улыбке, Андрей и, схватив пачку бланков, вылетел из кабинета.
— Заверни их. И аккуратно там, незаметно! — крикнул ему вдогонку Лесов.
— А ты, Борис Васильевич, — обратился он к Крайнову, — сейчас же поезжай к начальнику тюрьмы, скажешь, что мои белые бланки отменяются, а вместо них вводятся розовые. Тут, на наше счастье, у типографии как раз белой бумаги не было, так они мне часть бланков на розовой отшлепали. А если кто явится якобы от меня с приказом на белом бланке об освобождении заключенных, пусть потянет минут двадцать — полчаса, подготовит свою охрану, тех задержит и мне сообщит. Потом сразу катай сюда — надо готовиться к эвакуации.
Крайнов молча встал и вышел из кабинета.
— Никита, — повернулся Лесов к Золотухину, — тебе предстоит еще одно дельце — возможно, со стрельбой. Приготовь взвод охраны, и пулемет захватите… Эх, если бы нам не отходить… Они же, ясно как день, тех эсеровских деятелей спасти хотят.
В Колючем садике не было ни души. Обыватели, напуганные гулом усилившейся артиллерийской канонады, боялись высунуть нос из наглухо закрытых калиток и ворот. Еще раз оглядевшись, Андрей осторожно прошел по пустынной аллейке к заколоченной досками зеленой будке. Где же эта чертова липа? Ага, вон болтается какая-то тесемка. Он пролез через кусты. Фф-у! Вот и дупло. Сунув туда сверток, он снова оглянулся и с независимым видом зашагал к выходу.
Ну и жарища! Зато как быстро все получилось! Еще есть время — может, забежать на минутку к Наташе? Ноги сами собой повернули на Мало-Казанскую. Сердце Андрея тревожно забилось. Неужели уехали? Но на стук раздались шаги, дверь осторожно приоткрыла Вера Константиновна.
— Здравствуйте. А я было подумал, вы раньше времени уехали, — все закрыто.
— Нет, мы сегодня часов в десять—одиннадцать вечера уезжаем. Заходи, Андрюша. Ты нас проводишь? Петр Андреевич не сумеет.
— Конечно, обязательно. А где Наташа?
— Пошла к твоей матери, на фабрику, хочет уговорить ее поехать с нами. Нельзя Евдокии Борисовне здесь оставаться.
— Нельзя. Но боюсь, не поедет она.
— Да ведь каппелевцы убьют ее!
— Вот и я ей говорил. Не знаю уж, что и будет… Ну, я побежал, привет Наташе. Вечером обязательно приду.
Издалека грозно, как приближающиеся раскаты грома, доносились артиллерийские залпы. “Беляки совсем близко”, — подумал Андрей, направляясь обратно на Московскую. Что же это будет с матерью? С братьями, сестрами, отцом?.. Перед его мысленным взором замелькали картины их жизни.
…Вернувшись с фронта, отец никак не мог найти себе постоянного дела. Все по мелочам работал — кому комод сделает, кому дом подремонтирует — или на пристань нанимался. Зарабатывал мало. Мать по-прежнему шила, но теперь уже обмундирование и белье для красногвардейцев. Однажды она пришла с фабрики растерянная какая-то, будто даже виноватая. “Ну вот, Василий Петрович, — сказала отцу, — избрали меня, хоть и отбивалась, да избрали…” — “Это куда же?” — спросил батя. “Да заведующей, понимаешь, красным директором нашей фабрики! — почти с отчаянием выкрикнула мать. “Эх, дура ты глупая! — Василий Петрович только махнул рукой. — Ты же малограмотная. Небось Широков посоветовал согласиться?” — “Он!” — кивнула Евдокия Борисовна…
Теперь мать уходит на свою 1-ю фабрику Губодежды чуть свет, а возвращается за полночь. Ходить поздно вечером ох и страшно! На улицах стреляют, грабят. Андрей вместе с отцом встречают ее. А бабка всем недовольна — ворчит и молится, молится и ворчит. Больше, конечно, от нее деду достается, но тот отмалчивается…
И чего ей быть недовольной — непонятно. Власть теперь своя, семья их рабочая. И дед, и отец, и мать, да и бабка всю жизнь спину не разгибали, а поесть досыта не могли. Бабка твердит: большаки, мол, теперь дом отберут. Ерунда! Дед с отцом дом этот своими руками по бревнышку, по досочке собирали, прилаживали.
Нет, Советская власть — она за всех, кто сам трудится. Андрей это сразу почувствовал сердцем, хотя и не все еще понимал тогда, в семнадцатом. Потому и бегал на митинги, и листовки разносил, добровольцем записывался, и к Широкову за советом пошел — куда определиться.
И еще зачастил в Народный дом. Там собирались молодые рабочие, солдаты, студенты, гимназисты. И Наташа приходила… Пели песни, читали стихи. И спорили, спорили без конца: какая будет жизнь, какое теперь нужно искусство народу, какие пьесы ставить… Он слушал, слушал, готов был сидеть здесь вечно.