Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда
Шрифт:
• Спрошенная жена крестьянина Петербургской губернии Лужского уезда, Дарья Семёновна Жукова, проживающая по Малой Охте в Проходной улице №14, кв.2 (квартирная хозяйка Григорьевой) объяснила, что "крестник её Дмитрий Бажунов, бывший лакей Врангель, бывая у неё в конце прошлого года, говорил ей в присутствии Григорьевой, что он находится в любовной связи с баронессой Врангель, что она его очень любит и делает всё, что он пожелает; он пользуется её полным доверием и по поручению Врангель ездил в Петербург закладывать её вещи".
• Спрошенная девица Ковенской губернии Новоалександровского уезда Понедельской волости деревни Ойдзяны, Эмилия Иосифовна Каунетис, утверждала, что "у Бажунова находилось дамское на меху пальто, дамские золотые часы и браслет; Бажунов в присутствии баронессы зазывал к себе татар и продавал пальто дамское за 45 рублей, но продано ли оно – она не знает; Бажунов говорил ей, что эта дама его сестра, а потом объяснил, что это была Врангель".
• Упоминавшийся выше Викентий Михайлович Трембицкий, рассказал, что "1-го октября 1906-го года, в день Покрова, в деревне Колпицы Петергофского уезда был местный праздник, на котором был Дмитрий Бажунов, а также и он, стражник Трембицкий, и соседние крестьяне из деревни Рогатино – Иван Евдокимов и другие; на замечание их, что Бажунов тратит много денег, тот ответил, что ему деньги нипочём, так как он любовник госпожи Врангель и та исполнит все его требования
Также в подавляющем большинстве показаний свидетели дают детали, не оставляющие никаких сомнений в интимном характере отношений между Мэри и её работником: "Я почти каждый день видела, как баронесса часов в 11 вечера отправлялась в комнату дворника и проводила там час и два. Отношения между баронессой и дворником были такие, какие обыкновенно бывают у людей близких. Сама баронесса и дворник не скрывали своей близости, и в доме связь их не составляла секрета" или "Во время его проживания (на съёмной квартире – А.Б.-С.) баронесса Врангель три раза ночевала у него, и спали на одной кровати … Когда она приходила, то приносила с собой в корзинах угощение, и когда оставалась с ним, то запиралась на ключ … Оставаясь у него ночевать, она приходила часов в 6 вечера и уходила на другой день около 12 часов дня" или "Видела баронессу и Бажунова целующимися и вообще я уверена, что они жили как муж и жена".
В конечном итоге амурная связь с многократными альковными свиданиями, имевшими место то в Терпилицах, то на нескольких съёмных квартирах либо в близлежащем к имению посёлке Волосово, либо в Санкт-Петербурге, продлилась около трёх месяцев, практически до середины декабря 1906-го года. Однако уже с конца ноября между любовниками начинают происходить ссоры, выливающиеся сначала в то, что Мэри оповещает супруга, что "была обнаружена накануне кража разных вещей, при чём было высказано косвенное подозрение на бывшего конюха, крестьянина Дмитрия Бажунова", а тот незамедлительно запрашивает расследование случившегося силами петербургской сыскной полиции, затем она лично вместе с Бажуновым приходит к следователю, делая заявление о том, что пропавшие вещи находятся у неё, и умоляя оставить запрос мужа без движения, и, в завершение размолвки, изменяет уже самому Бажунову с его родным братом. Согласно поведанному дознавателю Дарьей Семёновной Жуковой, крёстной матерью Бажунова, тот "говорил, что у него с баронессой было недоразумение и неприятности из-за того, что брат тоже с ней в связи, о чём знает его сестра Евдокия Бажунова, горничная в Терпилицах, ныне проживающая на родине". Эдакие сведения в собранных свидетельских показаниях заставляют начальника сыскной полиции Филиппова в своём донесении о результатах разбирательства начертать следующий вердикт: "Баронесса Врангель – женщина безусловно ненормальная, безвольная и страдает эротоманией".
В течение всех трёх месяцев адюльтера, особенно когда один из любовников отлучался на какое-то время, они держали связь через доверенное лицо – прачку имения "Терпилицы", Хильму Ивановну Каукас (которую Мэри в шутку прозвала "тёщей"). И когда после всего происшедшего Мэри, разлучив с детьми, "ссылают" в Орловскую губернию, причём не в родное Троицкое (где родители, похоже, не были готовы принять опозорившую себя дочь), а в имение мужа её сестры Ольги, Георгия Беннигсена, в Карачевском уезде, она пишет оттуда Хильме для передачи своему возлюбленному проникновенное письмо, текст которого мне хотелось бы привести полностью: "Митя дорогой мой, жизнь моя, разлучили нас с тобой злые люди и погубили меня и тебя. Не нахожу я себе нигде покоя, тоска такая, что хоть руки на себя наложить, плачу и страдаю по тебе. Как вспомню всю нашу любовь, какой ты для меня хороший был, так горькими слезами обливаюсь. Митя, не брось меня, вспомни все твои клятвы, как ты мой образ целовал и клялся до гроба меня любить. Не женись, Митя, подожди меня! Я свою клятву свято буду хранить, тебя одного любить до гроба, и никогда тебя не забуду. Любила я тебя страшно, люблю и век буду любить. Никто меня от тебя не оторвёт теперь, в разлуке ещё горячее буду любить. Митя, зачем ты отдал мои письма и фотографии? Меня бы зарезали, я бы не отдала никому на свете твои письма, для меня твои письма – святая память, и все твои вещи я люблю и целую, ложась спать, точно ты около меня стоишь, твоё милое лицо со мною днём и ночью. Очень мне было горько и больно, что тебя обидели, мой бедный, дорогой Митя. Век не прощу тем злым людям, которые нас сгубили. Ну, дорогой мой, будем молить Бога. Он нас не оставит и соединит нас опять. Только ты не брось меня и не забудь. Митя дорогой, не скучай, не пей водку. Если можешь, пиши тёще нашей доброй Хильме, а она мне напишет о тебе. Митя, жди меня, дорогой, я тебя никогда не брошу, и как развод будет, я хочу быть твоей женой. Не забывай свою Мульку, которая день и ночь только о своём Мите думает. Дурак твой брат уехал, не знаю куда. Всё просил, чтобы его взять с собой, ну, ему меня теперь век не видать. Он всю нашу жизнь сгубил, негодяй. Митя дорогой, приезжай ко мне когда-нибудь на праздниках. Адрес: Риго-Орловская ж.д., ст. Хотынец, им. Богородское. Надо ехать на Москву, Орёл, с Орла по Риго-Орловской ж.д. Ну, пока прощай ненадолго, дорогой мой, целую, обнимаю тебя. Храни тебя Бог, и не забывай, жди всегда свою Мулю. Твоя до гроба". Однако послание не доходит до адресата, а оказывается в архиве барона. Участь быть перехваченным постигает и письмо Бажунова, желающего отыскать Мэри, но его оригинала нет в портфеле Врангеля, а это означает, по всей видимости, что он был уничтожен, хотя в рапорте сыскной полиции сохранились слова всё того же Викентия Михайловича Трембицкого, объяснившего, что "он получил с почты письмо, адресованное на имя прачки госпожи Врангель, Хильмы Ивановны Каукас; письмо это было вскрыто, а прочитав его он узнал, что оно писано Дмитрием Бажуновым для передачи госпоже Врангель, которой в то время в Терпилицах не было; в письме этом Бажунов упрекает Врангель, что она разорвала его фотографию, что она позабыла его и изменила ему, отдавшись брату его Михаилу, и что не позволяла ему, Бажунову, жениться, и просит прачку прислать адрес баронессы, если её нет в Терпилицах; это письмо стражник не передал прачке". На этом и закончились навсегда любовные взаимоотношения баронессы и дворника.
Чуть позже Генерал отправляет Мэри на многомесячное пребывание за границей, в Германии, на водах. А сам пытается, как уже было сказано выше, взывать к совести Николая Александровича и даже слегка угрожать. Вот ещё одна цитата из его весеннего письма Врангелю: "Любезный друг, жена мне сказала, что ты затеял, или намерен это сделать, процесс о разводе с Мэри, хотя знаешь мой взгляд на этот вопрос, значит, ты категорически идёшь против моего желания. Это вынуждает меня, во избежание неприятных разговоров, писать тебе … Не знаю, подумаешь ли ты о будущности бедных детей, которых ты с твоими родителями собираешься спасать? Поэтому считаю долгом тебя предупредить, что со дня развода дети твои становятся нам чужими и лишаются с нашей стороны всякой материальной поддержки, а после нас – и той части состояния, которая пришлась бы на их долю (последнее предложение подчёркнуто красным карандашом, похоже, самим Врангелем –
Пишет ему и Мэри, очевидно искренне раскаявшаяся в содеянном и страшно скучающая по детям. Из её писем на французском, посланных из водной лечебницы "Райнау" в немецком городке Бендорф-на-Рейне в январе-феврале 1907-го года, мы узнаём не только о сильнейших переживаниях, испытываемых ею ("… мне больше не верят, когда я говорю, что страдаю, что действительно сожалею о том, что натворила, что плачу и плачу здесь каждый день, и пусть Бог избавит вас всех от подобных страданий!"), и желании проинформировать мужа обо всех особенностях характеров их отпрысков, чтобы как-то помочь ему с их воспитанием ("… я боюсь за Веру и Володю: первая ленива, а второй слишком неусидчив и невнимателен … Володя привык принимать ванны каждую неделю – два раза летом и один зимой … ему нужно давать много молока, но не позволять ни вина, ни пива … да хранит Бог нашу маленькую Ксению и дарует ей здоровье и счастье в жизни. Ника, дорогой, устрой ей 25-го числа небольшой пир … малышке будет уже 5 лет. Как летит время!"), но и о том, что она пребывает не на обычном лечении водами, а в санаторном отделении для нервнобольных: "… Знал бы ты, как нелегко находиться здесь, среди всех этих больных и полубезумных – можно и самой сойти с ума! Я должна каждый день 'благодарить' Маму за все те ужасы, которые она написала про меня доктору (сразу всплывает в памяти вердикт начальника сыскной полиции Филиппова, которым, по всей видимости, руководствовалась Маззи – А.Б.-С.). У меня нет ни копейки денег на руках, и если мне понадобится кусок мыла или какая-нибудь мелочь, я должна пойти и попросить у доктора несколько монет. Как ты думаешь, приятно ли такое положение? Или если есть возможность 'унизить меня, оскорбить' перед всеми здесь, то вы так и делаете? И вот после 12-ти лет моей независимости, после 4-х лет, в течение которых я управляла всем домом за свой счёт, со мной обращаются как с последней воровкой, как с сумасшедшей, знающей, что у неё нет ни гроша за душой. Почему Папа не присылает мне мои деньги? Думает ли он, что я сразу убегу отсюда? Можете быть совершенно уверены: если вы будете действовать со мной честно, и ты сдержишь обещание прислать ко мне детей, то я не уйду из санатория. Я буду спокойно ждать и терпеть это адское существование, только бы получить твоё прощение и вновь увидеть наших малышей!"
В надежде на скорое свидание с мужем и детьми Мэри предаётся мечтаниям о том, как и где это может произойти: "Ты обещал мне прислать их через три месяца, и вот прошло уже два. Погода превосходная, похоже, в мае будет очень солнечно, давайте будем загорать. Рейн такой красивый, я вижу его из своих окон … Можем остаться здесь или отправиться с малышами в Шварцвальд. Говорят, там очень хорошо жить, и воздух такой приятный. В Хёксте ужасно – вокруг фабрики, и воздух такой тяжёлый, такой нездоровый". Однако время бежит, и надежда тает. Поэтому в середине апреля тон её послания уже становится похож на крик отчаяния: "Дорогой мой милый Ника, вчера была здесь M-elle Schell, и меня как громом поразило известие о продаже Терпилиц. Ты, может быть, не поверишь, но это известие так меня опечалило, что я хожу, как во сне, плачу всё время, и так мне тяжело, что и сказать не могу! Ника, подумай о детях, не продавай нашего милого, старого гнезда, где мы оба провели столько счастливых часов, где родились наши дети, где каждый уголок так мил! Вспомни всю нашу жизнь, Ника дорогой, не продавай Терпилиц, я умоляю тебя! Я знаю и помню, как ты всегда говорил, что ты так любишь это имение, почти так же, как меня и детей, и что тебя убьёт этот удар, если придётся из имения выезжать навсегда! Так и меня теперь эта мысль так гнетёт, так мне тяжело, что без горьких слёз я не могу думать об этом! Я думаю о тебе день и ночь, люблю тебя и скучаю по тебе. Ника мой, скоро наступит праздник Святой Пасхи, все его проводят счастливо, в семейном кругу! Только мы с тобой в тяжёлой разлуке! Вспомни обо мне в эту Великую ночь, когда Христос воскрес из мёртвых, вспомни, что я одна здесь мучаюсь и раскаиваюсь; согрешила я перед тобой, мой дорогой, но я скорблю и сожалею о своём поступке и умоляю тебя, со слезами, ради детей, прости меня! Прости меня, отдай мне детей и не бросай меня, Ника дорогой мой (и Врангель снова подчёркивает красным карандашом отрывки последних двух предложений – А.Б.-С.)". Есть и другое её послание, прямо перед самым разрывом: "И всё-таки на душе такая тоска по родине, по детям, ничего не мило! Неужели мне ещё долго надо здесь томиться? Ника, прости меня, прости меня, ради детей, ради тех 12 лет, что я прожила с тобой! Я всё надеюсь, что увижу тебя, что ты сам привезёшь ко мне наших детей. Я не могу больше жить здесь одна, без семьи, оставленная всеми! Какая бы я ни была, но ты не можешь никогда мне бросить этот камень, что я была плохой матерью".
Однако, несмотря на многочисленные раздумья, подтверждаемые карандашными подчёркиваниями, Врангель остаётся непреклонным и в начале июня 1907-го года пишет своей сестре Ольге фон Ланге, находящейся тогда, так же как и Мэри, в Германии, следующее: "Зная доброту Твоего сердца и спокойное, беспристрастное отношение к вопросам жизни, обращаюсь к Тебе с просьбой сделать жене моей (с ведома её родителей) следующее предложение в надежде, что она выслушает Тебя спокойно и отнесётся без предубеждения к Тебе, от которой она кроме любви и участия ничего не видала.
Грустные события последней осени, известные тебе, не нуждаются в освещении. Всё происшедшее тогда побудило родителей моей жены, в согласии со мною, удалить её немедленно в Rheinau. Проведённое затем обстоятельное расследование длинным рядом совершенно неопровержимых и определённых свидетельских показаний (запись коих я препровождаю тебе для сведения) установило факт многократного нарушения женой моей супружеской верности. После долгих мучительных дум, обнаруженное этим расследованием поведение моей жены привело меня к заключению, что совместная жизнь наша, возвращение её когда-либо под мой кров стали совершенно немыслимы. Полагаю, что, по спокойном размышлении, она сама поймёт это. Из такого положения единственным выходом является развод …