Миры Клиффорда Саймака. Книга 18
Шрифт:
Харрингтон молчал. Он колебался, хорошо понимая, что не может позволить себе сейчас ни малейшего колебания. К тому же слова Мэдисона казались весьма обоснованными.
— Мир вокруг вас, — продолжал Мэдисон, — холоден и жесток. Никто в нем никогда не пожалеет вас Вы не смогли построить для себя мягкий, приятный мир, и теперь, когда вы видите окружающее таким, каким оно является на самом деле, у вас наверняка возникает чувство протеста или даже отвращения. И у вас нет ни малейшего основания стремиться остаться в этом мире Мы же можем обеспечить вам уют и безопасность. Нет сомнения в том, что вы будете счастливы.
— Нет! — закричал Харрингтон. Мэдисон сочувственно покивал:
— К какой же все-таки странной расе вы принадлежите, Харрингтон.
— Я? К расе? — недоуменно повторил Харрингтон — Вы говорите так, словно вы.
— У всех вас в характере есть некое величие, — сказал Мэдисон. — Но на вас нужно как следует нажать, чтобы оно смогло проявиться. Вы нуждаетесь в том, чтобы вас поддерживали и направляли; вам нужно оказаться в опасной ситуации, чтобы смогло проявиться это ваше величие духа. У вас должны быть проблемы, над которыми нужно как следует поломать голову Вы чем-то похожи на детей. Мой долг, Харрингтон, долг, который я торжественно поклялся выполнить, состоит в том, чтобы выявлять величие, в скрытом виде находящееся в вас. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать мне выполнить этот долг.
Правда запоздало предстала перед Харрингтоном во всей своей наготе, словно разом прорвалась сквозь черную завесу, не позволявшую до этого осознать ее. Она всегда была здесь, рядом со мной, подумал Харрингтон, и я должен, просто обязан был увидеть ее раньше.
Инстинктивно он вскинул над головой деревянный молоток, словно хотел защититься от чего-то ужасного и отвратительного. Одновременно он будто со стороны услышал свой голос, услышал так, как если бы он принадлежал кому-то другому:
— Боже мой! Да ведь вы же не человек!
Описав стремительную дугу, молоток опустился, и Мэдисон метнулся в сторону, стараясь избежать удара. Во время этого движения его лицо и руки внезапно изменились, как, впрочем, и все его тело Все выглядело так, словно это было не изменение формы или объема; нет, он скорее просто расслабился, и тут же его лицо, руки и тело — короче, все, что было Мэдисоном, — просто вернулись в исходное и, очевидно, естественное для них состояние после того, как их долгое время принуждали имитировать человеческую оболочку Одежда Мэдисона затрещала, разошлась по швам под давлением изменившейся формы тела и повисла лохмотьями.
Сейчас Мэдисон казался крупнее, чем раньше; вероятно, это была только видимость. В то же время можно было подумать, что он постоянным усилием как бы сжимал свое тело, чтобы привести его в соответствие с человеческими нормами. Только его голый череп практически не изменился, если не считать, что он имел теперь зеленоватый оттенок.
Молоток с грохотом ударился о металлический настил мостков и отлетел в сторону, в то время как существо, только что бывшее Мэдисоном, двинулось вперед, двинулось легко, словно потекло, и в этом движении чувствовалась такая нечеловеческая уверенность, что Харрингтон похолодел. Сзади, со стороны
Послышалось свирепое рычание, звуки рвущегося наружу, хотя и сдерживаемого еще звериного гнева, и Харрингтон осознал, что шагнул навстречу существу, широко расставив напряженные руки с изогнутыми, словно когти, пальцами, готовые хватать и рвать в клочья врага, вынырнувшего из тени, простиравшейся над углублением посредине зала и языками достигавшей местами стен.
Харрингтон медленно шагал на напряженных ногах, и его подталкивал вперед страх, жуткий страх, глубоко внедрившийся в сознание. Но над этим страхом явно одерживала верх крепнущая уверенность в своей, сейчас почти звериной, силе.
Он еще успел в какое-то мгновение удивиться, когда до него дошло, что это хриплое рычание издавал не кто иной, как он сам; и, почувствовав, что от смертоносного гнева в уголках рта выступила пена, он тоже удивился. Но эти бессмысленные чувства тут же исчезли, потому что он осознал, кем был на самом деле. Потом на все, чем он был, чем мог быть; на все, что он думал и мог думать, хлынула волна инстинктов дикого зверя и захлестнула сознание, оставив на поверхности только неукротимое стремление убивать.
Он протянул руки вперед, схватил чужую плоть и стал рвать ее, словно хотел отделить от костей. В слепом пылу схватки, в яростном порыве убивать и еще раз убивать он едва чувствовал боль от ударов когтей и клюва своего противника.
…Где-то рядом раздался дикий вопль, крик страшной боли и отчаяния, который тут же перешел в стон последней агонии, и все стихло.
Харрингтон наклонился над лежавшим на полу телом и поразился, что в горле все еще клокочет гнев, вырывавшийся наружу хриплым ворчанием.
Он выпрямился и вытянул перед собой руки. В неясном свете он разглядел, что они были отвратительно грязными, выпачканными в чем-то красном. Из углубления в центре зала еще слышались крики Харви, которые быстро превратились в стоны и затихли.
Шатаясь, Харрингтон подошел к перилам и заглянул вниз. Из всех швов и соединений Харви наружу пробивались струйки вязкой темной жидкости. Казалось, что из него вытекали разум и жизнь.
И где-то далеко раздался голос (о, если бы это был голос!):
— Жалкий идиот! Посмотри, что ты наделал! Что теперь будет с тобой?
— Как-нибудь справимся! — бросил в ответ Харрингтон, обычный Харрингтон, который не был ни последним джентльменом, ни неандертальцем.
На предплечье у него была глубокая ссадина, из которой все еще сочилась кровь, выпачкавшая рваную куртку. Он чувствовал, что одна сторона его лица была влажной и, кажется, распухла, но особой боли не ощущал.
— Мы удерживали вас на верном пути, — прошелестел умирающий голос, слабый и далекий. — Мы столько веков помогали вам…