Миры Пола Андерсона. Том 19

Андерсон Пол Уильям

Вулф лукаво подмигнул ему:

— Думаю, ужин уже готов. Пойдемте, капитан. — Он снова взял астронавта за руку. — Ваша лекция была восхитительно лаконич­ной и насыщенной фактами, но мне хотелось бы услышать более подробное описание. На что похож Рустам, какое оборудование потребуется для основания минимальной колонии, примерные издержки... словом, обо всем. Сдается мне, что вам куда интереснее вести деловую беседу, нежели обмениваться пустыми любезностя­ми. Что ж — не упускайте случая!

Глава 3

Даже среди почитателей Торвальда Анкера многие удивились бы, узнай они, что он еще жив. Философ родился сто лет назад и никогда не был настолько богат, чтобы по-настоящему заботиться о своем здоровье. Он позволял смышленым, но бедным мальчиш­кам сидеть у своих ног и задавать вопросы, отказывая в этом состо­ятельным оболтусам,

готовым заплатить любые деньги. Так что, само собой, он должен был уже умереть.

Его труды также давали все основания для подобной уверенно­сти. Главная книга, дискуссии о которой не прекращались и по сей день, насчитывала уже шестьдесят лет от роду. Последний труд — небольшой томик эссе, изданный двадцать лет назад, казался ныне изящным анахронизмом: так легок был его слог и так отточенны мысли, как будто на Земле еще существовала какая-то страна или парочка стран, не забывшие о свободе слова. После выхода в свет последней книги Анкер безвылазно жил в домике на берегу Согне- фьорда, избегая славы, к которой никогда не стремился. Район фьорда представлял собой осколок прежних времен. Его немного­численное население своими силами добывало средства к сущест­вованию, изъяснялось неторопливо и прекрасным языком, а также заботилось об образовании своих детей. Анкер преподавал несколь­ко часов в день в начальной школе, получая взамен еду и порядок в доме, а прочие часы делил между садом и заключительной книгой.

Ранним летним утром, когда на розах еще блестели капельки росы, он вошел в свой дом. Дом стоял здесь уже несколько столе­тий — крытая красной черепицей крыша, увитые плющом стены... Глянешь вниз — там лишь ветер, да солнце, да скалы, расцвечен­ные пятнышками дикорастущих цветов, да одно-единственное де­рево. И, только приглядевшись попристальнее, на глубине несколь­ких сотен метров различишь утес и облако, отраженное водами фьорда. А за окном рабочего кабинета то и дело мелькают чайки.

Анкер уселся за стол. Отдохнул немного, подперев подбородок ладонью. Восхождение было долгим, от самой кромки воды, и по пути он то и дело останавливался, чтобы перевести дух. Его длин­ное иссохшее тело стало таким прозрачным, что, казалось, солнеч­ные лучи струились прямо сквозь него. Зато оно почти не нужда­лось во сне, и когда приходило время белых ночей — «небо было как белые розы», как сказал какой-то поэт, — старика непреодолимо тянуло на берег.

Ну да ладно. Он вздохнул, убрал упавшую на лоб прядь волос и включил пишущую машинку. Первым в стопке корреспонденции лежало письмо от юного Хираямы. Не просто прекрасно написан­ное письмо — в нем чувствовалось неподдельное желание обще­ния, а это самое главное. Анкер не был против видеофона как такового, но считал своим долгом обходиться без оного, и не толь­ко потому, что аппарат вечно сбивает с мыслей. Молодые люди, желавшие общаться с Анкером, вынуждены были прибегать к письму, а письмо дисциплинирует ум не хуже беседы, если це лучше. К сожа­лению, эпистолярное искусство на Земле осталось уделом немногих.

Пальцы философа побежали по клавишам.

«Мой дорогой Сабуро!

Благодарю Вас за доверие, хотя и боюсь, что не сумею его оправдать, ибо своей репутацией я в основном обязан подражанием Сократу. Чем дольше я размышляю, тем более склоняюсь к мысли, что пробным камнем является эпистемологический вопрос. Откуда мы знаем то, что знаем, — и что именно мы знаем? Подобные сомнения обычно рождают новые познания. Хотя я вовсе не уве­рен, что познание схоже с мудростью.

Тем не менее я попытаюсь по возможности определенно отве­тить на Ваши вопросы, пусть даже настоящим ответом для человека может быть лишь найденный им самим ответ. Прошу Вас только помнить о том, что перед Вами соображения человека, давно уда­лившегося от современной жизни. Такое удаление, наверное, от­крывает взгляду перспективу, но гляжу-то я из бывшей реальности, ныне уже всем чужой: я гляжу на мир человеческой деятельности из мира соленой воды, рябиновых деревьев и бескрайних зимних ночей. И практические детали Вам, без сомнения, известны гораз­до лучше, чем мне.

Итак, во-первых, я не советую Вам посвящать свою жизнь фило­софии или фундаментальным научным исследованиям. “Порвалась дней связующая нить”⁴, и Вам ничего не осталось, кроме бесплод­ного повторения того, что сказали или сделали до Вас другие. Мое суждение опирается не на мистические представления Шпенглера об упадке цивилизации, а на вполне трезвое замечание Донна о том, что “нет человека, который был бы как остров”. Как бы ни были Вы талантливы, Вы не сможете работать в одиночку; без творческой атмосферы, без плодотворного общения со столь же увлеченными, как Вы, коллегами, никакая оригинальность невоз­можна. Биологический потенциал человечества не изменился со времен Перикла или Ренессанса, о чем убедительно свидетельствует генетическая статистика. Но степень реализации этого потенциала и даже основные формы его выражения сильно зависят от социаль­ных условий. Надеюсь, Вы не сочтете меня старым брюзгой, если я скажу, что нынешний век так же бессодержателен, как Рим времен Коммода. Тут уж ничего не поделаешь.

И во-вторых: Вы спрашиваете, можно ли как-то изменить поло­жение вещей. Откровенно говоря, я никогда в это не верил. Теоре­тические способы, наверное, существуют, как, например, теорети­чески возможно превратить зиму в лето, ускорив вращение планеты по орбите. Мешают лишь практические ограничения. Но бороться с ними — все равно что смертному человеку пытаться победить все­сильную судьбу.

Вы, наверное, считаете, что сам я, вопреки своим советам, ак­тивно занимался политикой и основал движение конституциона­листов. Весьма распространенное заблуждение. Я не имею к этому никакого отношения и даже ни разу не встречался с Лэрдом. (Он для меня фигура загадочная: возник внезапно, неизвестно откуда — похоже, он был уроженец Нижнего уровня и самоучка — и через десять лет так же внезапно сгинул неизвестно куда. Может, его убили?) Он был моим увлеченным и понимающим читателем, но не сделал ни единой попытки личного контакта. Его феноменальный взлет начался после разгрома Северо-Американского восстания и окончательного крушения надежд американцев на создание не­зависимого государства. Побежденная социально-экономически- этническая группа пошла за лидером, который четко сформулиро­вал ее неясные идеи и чаяния и предложил ей практические прин­ципы для повседневной жизни. На самом деле эти принципы сводятся в основном к традиционным добродетелям, таким, как терпение, мужество, трудолюбие и усердие, приправленным долей научного рационализма, но если они помогли людям вновь пове­рить в себя, то Лэрд оказал мне честь, цитируя мои работы.

Однако, на мой взгляд, у его последователей нет будущего. Слиш­ком быстро катится общество к упадку. К тому же, я слышал, правители решили запретить конституционализм как движение, угрожающее нынешнему порядку. И сделали это с умом, под пред­логом введения бесплатного образования, что даст им возможность полностью оболванить следующее поколение. Меня утешает лишь эгоистическая мысль о том, что мой бедный край вряд ли удостоят открытием общеобразовательной школы.

Если мы не можем переделать общество, то можем ли мы спасти самих себя? Способ есть. Как сказали бы американские первопосе­ленцы: “Убраться ко всем чертям!” Монашеские ордены послерим­ской Европы, феодальной Индии, Китая и Японии служили именно этой цели. И я замечаю, что их современные аналоги становятся все более заметны в последние десятилетия. Я и сам принял такое решение, хотя предпочел быть анахоретом, а не послушником. Мне горько давать Вам такой совет, Сабуро, но другого пути для Вас я не вижу.

Когда-то существовал и другой путь: так, например, христиане в буквальном смысле покидали Град Обреченный. Американская история изобилует подобными примерами — тут Вам и пуритане, и квакеры, и католики, и мормоны. А в наше время звезды — это новая и еще более великолепная Америка.

Но, боюсь, нынешний век не годится для массового исхода. Недовольные жизнью пионеры, которых я упоминал, покидали цивилизацию сильную и энергичную, стремившуюся к экспансии. Для умирающей цивилизации не характерно экспортировать своих радикалов. Да и сами радикалы не жаждут уезжать. Я лично был бы счастлив провести последние дни жизни на новой планете по име­ни Рустам, какие бы крепкие корни ни привязывали меня к Земле, но кто отправится со мной туда?

Поэтому, Сабуро, нам остается лишь набраться терпения и ждать, пока...»

Рука Анкера упала с клавиатуры. Боль, пронзившая грудь, каза­лось, вспорола ее ножом.

Он встал кое-как, хватаясь за воздух. Вернее, встало его тело. Сознание вдруг отделилось, понимая, что ему осталась, наверное, одна минута, чтобы взглянуть вниз на фьорд и вверх — на небо. И он сказал себе, с какой-то странной благодарной радостью, слова пророчества трехтысячелетней давности: Одиссей, смерть придет к тебе из моря, смерть в самом нежном обличье.