Мирянин
Шрифт:
Опять же, заметьте, дамы и господа. Я не обманул вас и тогда, когда чистосердечно сознался. Как бы я ни обожал, тайно или явно, Наташу, я никогда ни пошевелил и пальцем, чтобы добиться своей любви. И я имею в виду не только материальную сторону. Тут, возможно, все дело в моем характере, в направлении, что воспринял мой эгоизм. В отличие от Ливадина, которому кроме Наташи ничего больше не было нужно, а все остальное только прилагалось к ней, мне требовалось много чего еще. И в первую очередь – относительный душевный покой. И мои книги, и мои изыскания в области латинской грамматики, первейшей в тривиуме наук. Я вздрагивал всегда при мысли, что вдруг, в один прекрасный день, мне придется покинуть мою тихую обитель и сделаться охотником за житейской дичью, этаким добытчиком благ, и банковских счетов, и показного уважения окружающих. Тем более, как явил нам с очевидностью пример того же Тошки Ливадина, нисколько обилие денег ему не помогло, все равно ведь Наташу то и дело норовили увести у него из-под носа. При этом личности весьма одиозные.
Но почему же, не раз пробовал я разобраться, для всех нас свет клином сошелся на Наташе. Что в ней было особенного, ни в ком не повторимого, такого, чего не найти больше нигде на свете? И в последнюю очередь я назвал бы Наташу ангелом. Но и демоном она не была. Яркие, красивые, тем более высокие рыжие женщины всегда привлекают к себе, сообщили бы мне знатоки. Спасибо, знаю и без вас. Наташа тоже привлекала вовсю. Но если бы этим дело и ограничивалось! К ней прилипали мужчины, это верно, но с трудом могли отлипнуть прочь. Я думаю и даже уверен, что это так, – в их несчастном случае в роли мушиного клея выступало полнейшее ее равнодушие. Его ни подделать, ни разыграть было нельзя. Самая главная черта характера моей Наташи – абсолютное спокойствие там, где у обычных людей кипят нечеловеческие страсти. Я не раз сомневался, любила ли она безоглядно в своей жизни хоть кого-нибудь. Мужчину, женщину или ребенка. И в то же время, за редким исключением, она ко всем относилась хорошо. Даже жалела и печалилась на расстоянии. Наташу нельзя было назвать и расчетливой, как многих холодных сердцем людей, да и не присутствовало в ней холода. Скорее, она была совершенной вещью в себе, не нуждавшейся так уж сильно для самовыражения во внешнем мире. Оттого, как я уже говорил раньше, Наташа и не ввязывалась в хлопоты с дипломами и институтами, профессиональными карьерами и прославлением своего имени хотя бы и в светских кругах. Я понимал ее и думал, что мы с ней похожи. И как чудесно мы прожили бы вместе, если бы вдруг на меня упало сказочное богатство по завещанию от неизвестного дядюшки, а она унаследовала бы необитаемый остров, или наоборот. Я все понимал о ней и был уверен в этом до недавнего времени. Повторю: не знаю, что искали с Наташей другие мужчины. А мне больше всего легло на сердце именно ее спокойствие, с которым она проживала срок своей жизни. И я сам себе, в своих мечтах, связанных с Наташей, казался Пигмалионом, который раздумал оживлять сотворенную им статую, а так и оставил ее неживой и прекрасной вещью, без права на самовыражение. Прекрасное и должно быть безмолвным. Не в смысле немым, а именно безмолвным. Не отвечать на вопросы тех, кто им восхищается, а заставлять задавать новые. Само же прекрасное пребывает неизменным. Оно – как гарантия грядущего рая земным существам. И даже такой, как Юрасик, это понимал и к нему стремился.
Но до сей поры я считал, что совершенное оттого и считается совершенным, что слишком разборчиво и не открывается первому встречному. Поэтому информация, которую я услышал от Габриэля, и вызвала у меня легкий психический шок. Моя статуя заговорила и притом вовсе не с богом или героем, а с толстым и потешным фавном из свиты жестокого насмешника Момуса. Юрасик был столь смешон и ничтожен, что я даже не нашел в себе силы возненавидеть его или проклясть. Но я не отважился обвинить во всем и ее, Наташу. В одном Фидель казался мне правым – в этом нечистом деле надо разобраться.
В момент, когда я пил свой бурбон в баре отеля и мимо меня подобно борову в галопе проскакал Юрасик, я и окликнул его именно с намерением попытать счастья. Авось, ходя вокруг да около этого малоумного и хвастливого человечка, я выужу из него часть правды. Но, как вы уже знаете, моим надеждам не суждено было сбыться. В любое другое время и сам Талдыкин и телефон, падающий у него из рук, привлекли бы мое пристальное внимание, но не в тот момент, когда на первом плане для меня стояла Наташа. И я решил, Талдыкин подождет. В самом деле, сложно было предположить, что Юрасик собирался утопиться в ванне или натворить еще какую маловразумительную глупость. Максимум, на что он казался мне способным, так это напиться вдрызг в стрессовой ситуации. И я оставил Талдыкина в покое, пусть себе. Если бы я знал тогда, как сильно я ошибался. Но и представить себе масштаб несчастья, обрушившегося на Юрасика, я тоже не был способен, потому что его вообще сложно вообразить.
Когда бурбон в моем стакане подошел к концу, я счел, что способен двигаться дальше помаленьку-потихоньку. Мне сейчас совсем не рекомендовалось пребывание на солнце, но и откладывать выяснение дел с Наташей не было больше сил. Что же, решил я, пристроюсь как-нибудь в тень под пляжным зонтом и стану ждать подходящего момента.
У шезлонгов меня встретили сочувственно и с оттенком недоуменного любопытства. Я не знал про себя, насколько был хорош, но видимо, сильно, потому что Тошка сокрушенно зацокал языком и спросил, не может ли он мне чем-то помочь. Наташа и Олеся наперегонки стали мне предлагать водички, крепкого кофе, прикурить сигарету или помочь искупаться в океане.
– Да оставьте вы мужика в покое! – досадливо умерил их пыл Ливадин. – Видно, тяжела служба в полиции, а? Скажи им, Леха. С чего это вы с инспектором так набрались? Только не удивляйся, твой приятель-детектив заходил ко мне и просил за тобой приглядеть.
– Значит, это ты пинал меня в бока с утра пораньше? – расхохотался я Тошке в лицо. Видимо, последний бурбон все же вышел для меня лишним.
– Ничего себе, пораньше! Дело к полудню шло. Так с чего это вы с инспектором напились, будто гадаринские свиньи, ты не ответил? – настойчиво прицепился ко мне Ливадин.
Ну и что я мог сказать ему, моему другу? Правду? Исключено. Это и с глазу на глаз было невозможно, а уж в присутствии Олеськи и подавно. Но я все же не слишком погрешил против истины, когда ответил:
– Инспекторское дело дрянь, потому как зашло в тупик. А значит, и наши дела, в том числе. Сидеть нам на Мадейре, не пересидеть! – Я снова по-дурацки расхохотался. – «Выпьем с горя! Где же кружка? Сердцу станет веселей». Может быть…
– Я уже прикидывал, не вызвать ли мне из Москвы зануду Анохина. Это мой адвокат. Но раздумал, – сообщил мне Тошка. – Еще решат, что на воре шапка горит, да и прицепятся.
– Тебе-то адвокат для какой надобности? Будто ты здесь при чем… – отмахнулся я от Антона. Но тут же вспомнил любопытный факт и спросил: – А что такое с Юрасиком?
– А что такое с Юрасиком? – в три голоса ответило мне эхо.
– Не знаю, думал, вам виднее. Только он промчался мимо меня, как возбужденный носорог в погоне за туристом, и при этом стенал на манер ветхозаветного Иова.
– Ему позвонили на трубку, и Юрасик отошел. Чтоб мы не подслушали, – ехидно заметила Олеська. (Тоже замечание в ее духе, в глаза чуть ли не мед льет, а за глаза дерьма поддает.)
– Наверное, у Талдыкина что-то дома стряслось. Может, ребенок заболел, – предположил Ливадин. – Вот он и кинулся в номер, звонить и отдавать распоряжения. Он, кажется, души не чает в своих детях.
И все трое принялись обсуждать искренность отцовских чувств Юрасика. А я, к стыду своему, заснул. Вот так сразу, даже не крепился, не уговаривал себя не сдаваться, а задрых, будто ленивый кот на заборе, в один миг, столь тяжко меня разморило.
Проснулся я, когда солнце уже клонилось к западному горизонту. Кто-то заботливо прикрыл меня махровым полотенцем от возможных ожогов и на голову натянул бейсбольную кепку. Кругом на матрасах было совершенно пусто, видимо, все наши давным-давно ушли с пляжа, меня же решили не будить. А может, не смогли растолкать. Но и за то спасибо, я выспался на славу и вроде бы совсем протрезвел. Одно было плохо – я, кажется, проспал царство небесное, то есть не достиг цели и не разговорил Наташу. Впрочем, я мог еще поправить дело. Правда, открывшаяся мне в «Булгари», или видимость этой правды, жгла меня огнем, и я знал, что все равно сейчас отправлюсь искать Наташу и постараюсь выманить ее на простор для интимной беседы.
Я поднялся на третий этаж. План мой не заключал в себе особенной хитрости. Просто постучать в дверь и спросить, не желает ли кто из Ливадиных немного со мной погулять. Болящему с похмелья человеку отказать вообще трудно, а тем более людям сердобольным и старым друзьям. Конечно, Тошка перед ужином никуда идти не захочет, а Наташа, вообще от природы очень подвижная и легкая на подъем, может, и согласится.
На этаже, однако, меня застала, что называется, «картина Репина маслом». Или как сказали бы в древнем Риме, ситуация avibus adversis, с дурными предзнаменованиями. От лифтового холла, который в нашем отеле делит этаж ровно надвое, как известно, я должен был бы свернуть направо, чтобы попасть в крыло к Ливадиным. Но некоторый шум и отрывистые фразы на русском языке заставили меня заглянуть в левый коридор. Так и есть. И Тошка, и Наташа, и даже Олеська небольшой кучкой сгруппировались возле двери номера Талдыкина. Они не ругались, вовсе нет. Кажется, только желали попасть внутрь и призывали Юрасика открыть. Причем призывы эти, как мне померещилось, носили скорее мягко-просительный характер, чем требовательно-угрожающий.