Мисс Кэрью
Шрифт:
— Вот ваша дорога. Держите каменную ограду по правую руку, и вы не собьетесь с пути.
— Значит, это и есть старая дорога?
— Да, это и есть старая дорога.
— И как далеко мне нужно пройти, прежде чем я доберусь до перекрестка?
— Почти три мили.
Я вытащил свой кошелек, и он стал более общительным.
— Дорога достаточно хорошая, — сказал он, — для тех, кто идет пешком, но она была слишком крутой и узкой для карет. Вы увидите, что возле указателя сломана ограда. Ее так и не починили после того несчастного случая.
— Какого несчастного случая?
— Ночная почтовая карета рухнула прямо в долину внизу, — добрых пятьдесят футов, а то и побольше, — как раз на самом плохом участке дороги во всем округе.
— Это ужасно! Были погибшие?
— Погибли все. Четверо были найдены мертвыми, а еще двое умерли на следующее утро.
— И когда же это случилось?
— Ровно девять лет назад.
— Вы говорите, возле указателя? Я буду иметь это в виду. Доброй ночи.
— Доброй ночи, сэр, и спасибо.
Джейкоб сунул полкроны в карман, вялым жестом поднес руку к шляпе, и поплелся обратно тем же путем, каким мы пришли.
Я следил за светом его фонаря, пока он совсем не исчез, а затем повернулся, чтобы продолжить свой путь в одиночестве. Это не представляло ни малейшей трудности, поскольку, несмотря на кромешную тьму над головой, линия каменной ограды была достаточно отчетливо видна на фоне слабого блеска снега. Как тихо было вокруг, когда слышны были только мои шаги; как тихо и одиноко! Странное неприятное чувство охватило меня. Я пошел быстрее. Я принялся напевать отрывок какой-то песенки. Я представил себя владельцем огромного состояния и увеличивал его, высчитывая сложные проценты. Короче говоря, я делал все возможное, чтобы забыть поразительные рассуждения, услышанные мною совсем недавно, и в какой-то степени мне это удалось.
Ночной воздух, тем временем, казалось, становился все холоднее и холоднее, и хотя я шел быстро, мне никак не удавалось согреться. Мои ноги были как лед. Мои руки утратили чувствительность и машинально придерживали ружье. Я даже дышал с трудом, словно вместо того, чтобы двигаться по тихой дороге на севере страны, я взбирался на самые высокую вершину какой-то гигантской горы. Это последнее ощущение вскоре стало настолько тревожным, что я был вынужден остановиться на некоторое время и прислониться к каменной ограде. При этом я случайно оглянулся на дорогу и там, к своему бесконечному облегчению, увидел далекую точку света, похожую на отблеск приближающегося фонаря. Сначала я решил, что Джейкоб вернулся по своим следам и последовал за мной; но стоило мне только так подумать, как в поле зрения вспыхнула вторая точка, двигавшаяся параллельно первой и приближающаяся с той же скоростью. Не нужно было долго раздумывать, чтобы понять, — это, должно быть, фонари какого-то транспортного средства, хотя казалось странным, чтобы какое-либо транспортное средство ехало по дороге, очевидным образом заброшенной и опасной.
Впрочем, никаких сомнений быть не могло, поскольку фонари с каждым мгновением становились все ярче, и мне даже показалось, что я различаю темные очертания кареты между ними. Она приближалась очень быстро и совершенно бесшумно, поскольку глубина снега на дороге достигала почти фута.
Наконец, карета стала отчетливо видна за фонарями. Она выглядела странно высокой. У меня мелькнуло внезапное подозрение. Возможно ли, что я в темноте миновал перекресток, не заметив указателя, и мог ли это быть тот самый экипаж, который я должен был встретить?
Мне не пришлось задавать себе этот вопрос во второй раз, потому что карета в этот момент появилась из-за поворота дороги: кондуктор и возница, один пассажир снаружи и четверка серых лошадей, от которых валил пар, — все окутанные мягкой дымкой света, сквозь которую, подобно паре огненных метеоров, просвечивали фонари.
Я подался вперед, взмахнул шляпой и закричал. Но почтовая карета на полной скорости миновала меня. На мгновение я испугался, что меня не увидели и не услышали, но только на мгновение. Кучер остановил лошадей; кондуктор, закутанный до самых глаз и, видимо, крепко спавший, не ответил на мой оклик и не предпринял ни малейшей попытки спешиться; пассажир снаружи даже не повернул голову. Я открыл дверцу и заглянул. Там было всего три путешественника, поэтому я забрался внутрь, закрыл дверь, проскользнул в свободный угол и поздравил себя с удачей.
Внутри кареты, казалось, было холоднее, чем снаружи, — если это только возможно, — а воздух был пропитан влагой и крайне неприятным запахом. Я оглядел своих попутчиков. Все трое были мужчинами, и все молчали. Они, казалось, не спали, но каждый приткнулся в своем углу, словно погруженный в собственные размышления. Я попытался завязать разговор.
— Как же сегодня вечером холодно, — сказал я, обращаясь к своему соседу напротив.
Он поднял голову, посмотрел на меня, но ничего не ответил.
— Кажется, — добавил я, — наступила настоящая зима.
Хотя освещение угла, в котором он сидел, было настолько тусклым, что я не мог отчетливо различить черты его лица, я видел, что его глаза были устремлены прямо на меня. И все же, он не ответил мне ни слова.
В любое другое время я бы испытал и, возможно, выразил некоторое раздражение, но в данный момент я чувствовал себя слишком неуютно, чтобы сделать это. Ледяной холод ночного воздуха пробрал меня до мозга костей, а странный запах внутри кареты вызывал невыносимую тошноту. Я вздрогнул всем телом и, повернувшись к своему соседу слева, спросил, не возражает ли он, если я открою окно?
Он не произнес ни слова и не пошевелился.
Я повторил вопрос несколько громче, — с тем же результатом. Тогда я потерял терпение и попытался опустить створку. Кожаный ремешок лопнул у меня в руке, и я заметил, что стекло покрыто толстым слоем плесени, скопившейся, по-видимому, за долгие годы. Это привлекло мое внимание к состоянию кареты, я стал осматривать ее более внимательно и при неверном свете наружных фонарей увидел, что она находится в последней стадии обветшания. Каждая ее часть не только не носила следы ремонта, но и находилась в состоянии крайней ветхости. Створки расползались от одного прикосновения. Кожаная обивка была покрыта плесенью и буквально сгнила до дерева. Пол почти проваливался у меня под ногами. Короче говоря, вся карета была пропитана сыростью, и ее, очевидно, вытащили из-под какого-то навеса, под которым она гнила годами, чтобы совершить еще один рейс.
Я повернулся к третьему пассажиру, к которому еще не обращался, и рискнул сделать еще одно замечание.
— Эта карета, — сказал я, — находится в плачевном состоянии. Та, на которой обычно доставляется почта, я полагаю, находится в ремонте?
Он медленно повернул голову и посмотрел мне в лицо, не говоря ни слова. Никогда, пока жив, я не забуду этот взгляд. От него у меня похолодело сердце. Оно холодеет даже сейчас, когда я вспоминаю об этом. Его глаза горели неестественным огненным блеском. Его лицо было мертвенно-бледным, как у трупа. Его бескровные губы были приоткрыты, словно в предсмертной агонии, обнажая сверкающие зубы.