Миссионер
Шрифт:
— За-чем? — удивленно пожал он плечами. — И так все... ясно.
— А что ясно? — Андрей весь напрягся.
— Люби-ить надо, — еще шире улыбнулся мальчик. — Любить... Боженьку... и всех...
Домой Андрей вернулся поздним вечером. Профессор читал книги, ворчал и пыхтел. Какая-то внутренняя борьба целиком захватила его. «Ты чего так долго?» — проворчал он, но слушать ответа не стал.
Андрей лег на кровать, взял тоненькую книжицу «Афон» Б. К. Зайцева и тоже погрузился в интересное чтение:
«— Пустынническая жизнь трудна, — говорил отец В., —
— Страхования, — сказал отец Петр.
— Вот именно, что страхования. И уныние. Он, враг-то, тут и напускается.
О. В. сложил на груди крестом руки под седеющей бородой, и в его нервных, тонких глазах затрепетало крыло испуга — точно «враг» стоял уж тут же вот — у нас за плечами.
— Недаром говорится: уныние, встретив одинокого инока, радуется... То есть тому радуется, что может им завладеть.
Мы шли молча, ошмурыгивая мхи и горные травы, в чаще дикого, никем не тревожимого леса. Справа тусклым зеркалом вдруг засеребрилось море.
— Один мой друг, — сказал отец В. тихим, несколько трепетным голосом, — сам раз в юности испытал это, в этой же самой местности, на Новой Фиваиде. Был у него знакомый пустынник, и ему пришлось отлучиться из каливы на несколько дней по делам. А тот, молоденький-то, и говорит ему: «Дозволь, отец, пока тебя не будет, в твоей каливочке поспасаться, перед Господом в тишине и смирении потрудиться». Ну что ж, мол, пожалуйста. Этот молодой монашек к нему в каливу и забрался, горячая голова, дескать, и я в пустынники собираюсь... Но только наступил вечер, стало ему жутко. Он и Псалтирь, и Иисусову молитву творит, а, представьте себе, тоска и ужас у него растут.
О. Петр ловко перепрыгнул через поваленное дерево:
— Враг-то ведь знает, с какого боку к нашему брату подойтить...
— Он, враг, все знает... — отец В. убежденно, не без ужаса, махнул рукой, точно отбиваясь. — Ну, вот-с, что дальше, то больше, и вы представьте себе, ночью и воет, и в окна стучит, и вокруг каливки вражий полк копытами настукивает — то этот монашек в таком льду оказался, батюшки мои, едва только светать стало, да с молитвой, да подобрав рясу, рысью из этих из одиноких мест назад в скит ахнул. Нет, куда же! Тут большая сила и подготовка нужна...»
— Ты там еще не заснул? — раздался скрипучий голос профессора. — Поделиться требуется.
— А может, лучше, когда устоится?
— Нет, тут по горячему следу надо. Прочел все три. Интересное впечатление получается! Пока читаешь, невольно соглашаешься с каждым словом. Оно, конечно, труды серьезные, привлечено множество научного материала, профессионально систематизировано, выводы делаются не с кондачка, но по делу. Но вот прочитал одну — бац! — а в голове отрезвляющая мысль: «Ерунда все это, не может быть, наверняка ловкая подтасовка фактов или вранье!» Читаешь следующую — ну, просто блеск! Это когда читаешь. Закрыл последнюю страницу — то же самое, отрезвление. Ох, опиум! Ох, отрава! Ваши комментарии, оппонент!
— Совесть твоя говорит: «Верь!», гордыня твоя не пускает правду внутрь души. Видишь ли, Тертуллиан сказал, что душа каждого человека — христианка по своей сути и происхождению. Христианин живет в каждом человеке. Но вот пробиться к этой истинной сути мешает заслон гордыни. Я ведь тоже плутал по разным путям. И философией увлекался, и историей, и у Рерихов отметился, и в буддизме правду искал. Пока не стал исследовать смирение. И вот эту твою идею емельяновскую разделял насчет того, что смирение — оружие врагов для порабощения народов.
— Ну да. А что, скажешь, не так?
— Конечно, нет. Мне это открывалось постепенно. То в «Сталкере» Тарковского услышал: «Сила немощна, а слабость могущественна». Я тогда увлекался разными парадоксами... Потом в учебнике по айкидо прочел, что наивысшая ступень овладения этим искусством — это предотвращение агрессии со стороны противника на стадии ее зарождения, то есть гармонизация отношений. И снова шло сравнение твердого трупа с мягким, немощным, но потому и живучим ростком молодого тростника.
Заметь, все это происходило одно за другим в короткий отрезок времени, будто меня чья-то заботливая рука вела путем познания истины. Вела, потому что я сам этой истины жаждал. Потом у Лазарева — вот уж не знаешь, откуда помощь придет! — прочел, что смирение — наивысшая степень защиты от колдовских и прочих агрессивных воздействий. Следом прочел в Библии: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор. 12, 9).
И вот тут, словно прозрение наступило. Понял, что меня отвращало в эзотерике и буддизме, — гордыня там везде, а смирения нет. Они хоть и признают Иисуса Христа за великого учителя, но самого главного не принимают: Его Божественного Сыновнего смирения.
Вот тогда, как озарение, пришло: что же я ищу истину где-то там... непонятно где? Ведь все, что мне нужно — абсолютно все! — есть в нашем родном Православии. И пришло все это после уяснения вот этих антиподов: сатанинская гордыня — и Божественное смирение. Ну, а потом заглянул я свежим глазом в свою душеньку, а там!.. Одни грехи, одна сплошная гордыня...
Сейчас и у тебя, профессор, дилемма: принять или отречься. Душа-христианка вопит: «Верь!», гордыня бесовская внушает: «Ложь это, подтасовка!» Как вор на базаре громче всех вопит: «Держи вора!», так и отец лжи всем внушает, что истина — это ложь.
— Андрюх! Ну, прекрати. Я человек скептический, что ты мне всякую мистику втюхиваешь, — заговорил профессор, будто наставительно урезонивая расшалившегося студента. — Знаешь, на мой стол много разных идей кладут. Некоторые все еще вечный двигатель изобретают. Если бы я все принимал на веру, не сопоставлял с научными данными... Знаешь, сколько таких параноиков через меня проходит!
Профессорские глаза холодно полоснули по лицу собеседника.
«Мертвые оживут — не поверят, — пронеслось в голове Андрея. — Бесполезно. Как сказал Оптинский старец Амвросий о Льве Толстом: «Гордыня! Никогда не придет он ко Христу!»»