Мистер Аркадин
Шрифт:
— Вполне. Это тот самый парень, что пырнул Бракко в неапольском порту, у него была деревянная нога, и полицейские, от которых он удирал, убили его в перестрелке. По документам, которые при нем нашли, его имя было Пако. Франсуа Пако. Он прибыл вместе с Бракко на сухогрузе, откуда-то с Балкан. Я разнюхал это, когда расследование привело меня в Тирану, а потом под Смирну. Он явно был не профессионалом, так, вор-любитель, вроде Бракко. Видно, сводили счеты друг с другом. Но если Пако и Ференц — одно лицо…
— Может, оно и не совсем так, — заговорила Софи. — Вот вы утверждаете, что человек на деревяшке убил этого,
— Не знаю.
Я никогда об этом не задумывался. А ведь это и впрямь выглядело странно.
Софи перебирала карты, пристально наблюдая за мной. До меня вдруг дошло, почему ее облик казался мне столь знакомым. Несмотря на разницу в возрасте и манеру держаться, в ней было нечто неуловимо сходное с Тадеушем. Эта уверенность в себе, это умение казаться отделенной от других как бы незримой стеной, способность внушить впечатление, будто ничто на свете не может ее взволновать. У Аркадина все эти качества развились благодаря самоконтролю, власти, ощущению могущественности, внушаемому его фигурой. В отчужденности Тадеуша, за которой чувствовались холодность и тщательно скрываемая горечь, было что-то угрюмо-враждебное. А у Софи отчужденность была не нарочитой, а родившейся из ужасного тщеславия и эгоизма и к тому же мастерски переплавленной в обаяние, еще больше усиливавшее притягательность этой женщины. Благодаря этому качеству ей удавалось с достоинством выходить из самых сомнительных обстоятельств — рэкета в Варшаве, брака с этим зловещим мексиканцем. Я вспомнил о герцогине Альба, позировавшей Гойе, но ни на секунду не перестававшей быть гранд-дамой.
Но зато и самые низменные чувства, какие только способно отразить человеческое лицо, с удивлением замечал я во взгляде и улыбке Софи, и это не умаляло моего восхищения этой женщиной, смешанного и с уважением, и — как бы это точнее выразить? — да, пожалуй, нежностью. Меня необыкновенно влекло к ней, перешагнувшей шестой десяток, известной как прожженная авантюристка. Мне безумно хотелось работать с Софи или по крайней мере заслужить ее доброе отношение. Рядом с такой женщиной я чувствовал себя беспомощным сосунком, как с Тадеушем. Но там это чувство было болезненным и унизительным, а здесь доставляло почти осязаемое наслаждение.
— Расскажите мне об Атабадзе, — попросил я.
Голос выдал мое волнение. Я задал вопрос не из праздного любопытства. Ее лицо постоянно меняло выражение, кривясь, возможно, от сигареты, по-прежнему торчащей в углу рта, но глаза оставались бесстрастными.
— Васав…
В ее устах звук этого имени прозвучал с нежной грустью. Так она произносила его столько лет спустя.
— Я была без ума от него, если вас это интересует. Но что вам за дело до всего этого?
Она признавалась в любви, которую, как мне известно, предали, нанеся ей глубокую рану. Есть люди, которые пытаются скрыть обиду, есть такие, которые любят выставлять собственные страдания напоказ, но не признаются, что получили удар.
У меня в руках было тайное оружие, с помощью которого я мог больно задеть эту хладнокровно улыбающуюся женщину, увешанную драгоценностями, как индейская богиня.
— Должен сказать, что я работаю на Атабадзе. Правда, теперь у него другая фамилия.
Я внимательно следил за тем, каким — хотя бы
— Конечно. Грегори Аркадин.
Она обезоружила меня этой фразой. Я жалко пробормотал:
— Так вам это известно?
На миг глаза ее, окаймленные крашеными ресницами, вспыхнули молнией. Но движенье плеч выглядело вполне равнодушным.
— Много лет.
Карточная игра все шла и шла, не зная конца, игроки сидели молча, безучастные ко всему, кроме карт. Софи, похоже, везло, и мне начинало казаться, что играет она не затем, чтобы отвлечь внимание партнеров, а всерьез, а вот я для нее не больше чем развлечение, нечто вроде комнатной собачонки.
— И вы не придаете этому значения?
Она опять пожала плечами, и на груди ее блеснул кулон.
— Деньги мне не нужны, мистер. У меня есть все, что захочу. Но даже если бы они и понадобились мне, этих денег я бы не взяла.
Она покачала головой, зазвенели длинные блестящие серьги.
— И не потому, что Васав не дал бы мне их, он дал бы.
— Двести тысяч швейцарских франков?
Она быстро произвела в уме подсчет.
— Почти. Это было в польской валюте.
— Он занял у вас эти деньги?
Ее быстрый колючий взгляд ясно показал, что она не собирается говорить больше того, что уже сказала.
— Если угодно — занял.
Яростное рычанье заставило меня вздрогнуть. Генерал сбросил карты со стола. Он проиграл. Софи невозмутимо придвинула к себе запись ставок, подсчитала выигрыш, постукивая по столу кончиком ручки из слоновой кости. Продолжая рычать, мексиканец достал из-за пояса кошелек крокодиловой кожи, набитый купюрами, и недовольно отсчитал проигранную сумму. Софи взяла деньги аккуратным и бесстрастным жестом, внимательно пересчитала, свернула и положила в сумочку. Так Тадеуш убирал кошелек в карман своих серых брюк.
Теперь мужчины пили, возбужденно обсуждая игру. Софи отодвинула стул, хлопнула в ладоши, и вбежал мальчик, одетый в белую ливрею. Она указала ему на зеленый кожаный альбом, лежавший в куче других на столике у окна. Софи быстро перелистывала страницы альбома. Я увидел фотографию красивого мужчины лет тридцати. Его блестящие, вьющиеся от природы волосы были коротко острижены, голова повернута в профиль, но глаза смотрели в аппарат, большие и ясные глаза фавна. Высокий лоб, четко очерченный решительный подбородок, рот, темный, чувственный, как у Райны. Одежда, которую довершал галстук с булавкой, отличалась броской элегантностью и подчеркивала самодовольство того, кто ее носил. Он действительно был очень хорош, и я понял, почему Софи, как ни сильна была ее воля, наконец сдалась.
— Он отпустил бороду, — сказал я.
Но она, разумеется, знала и это.
— Да, у него уже была борода, когда я встретила его потом в Довилле. Это было перед войной. Он сидел рядом со мной и не узнал меня. Конечно, столько лет прошло…
Меня так и подмывало сказать, что, раз увидев ее, забыть невозможно. Но я не осмелился.
— Правда, и он изменился. Сила и живость обратились в жир. Он выглядит теперь не крепким, а тяжелым. Тяжесть гнет его к земле. И зачем эта борода?
Она выглядела сейчас молоденькой трогательной девушкой, размышляющей над тем, почему ее дружок не сбреет эти ужасные усы.