Мистер Грей младший
Шрифт:
Адам
Фиби, положив голову на мои колени, смотрела, по всей видимости, слишком мирные сны: она не шевелилась, дышала глубоко и тихо, а на губах, что изредка подрагивали в сонной истоме, чаще и чаще появлялась детская чистая улыбка, которой так хотелось любоваться, не отрывая глаз. Я бережно держал её на своих коленях, боясь выдохнуть и разрушить то нежное мягкое облако, что сладким духом сна веяло над всем её лицом и фигурой. Она ждала меня до двух часов ночи. Когда я пришёл, — изнеможённый беседами и алкоголем, — я бухнулся на диван. Фиби очень тихо вошла в комнату, стянула с меня куртку, а затем, не сказав ни слова, как кошка свернулась клубочком, положив голову на мои
— Спи, моя Фиби, — прошептал я, вплетая пальцы в каштановые шёлковые волосы, мечтая продлить это упоительное мгновение спокойствия, которым меня окутывало это чувство… опеки и заботы.
Заботы о той, что придала значение всему, что происходило в моей жизни.
— Нельзя много спать, — послышался сонный шёпот и блаженно детский зевок. Я с улыбкой глядел на неё, пока она прикрывала ротик рукой, которую вытащила из-под тёплой загорелой щёчки.
Умные серые глаза открылись, она нежно улыбнулась, смотря на меня сквозь длинные ресницы. Часто поморгав, она полностью проснулась и теперь уже села на диване рядом, потирая глаза. Взяв её за талию, я потянул её к себе, чтобы усадить на свои колени:
— Моя Фиби, — улыбнулся я, потираясь носом о её нос, — Ещё даже не рассвело. Ты могла бы поспать ещё…
— Нет, — шепнула она, положив палец на мои губы, — Я… я должна сходить в церковь.
Она провела рукой по моей щеке, пока я непонимающе хмурился.
— Должна? Почему должна? Ты ничего никому не должна, Фиби, — я пристально посмотрел в её глаза.
— Ты ошибаешься, Адам, — прошептала она, — Все мы в долгу перед Господом.
Фиби поцеловала меня в лоб, поднялась с моих колен. Её взгляд был направлен в сторону неба, наливающегося красным вином зарева. Оно так широко и свободно расстилалось за огромным окном, а Фиби на его фоне казалась такой лёгкой, воздушной, хрупкой, что у меня не было сомнений: она может превратиться в птицу, завоевать это небо и окрасить крылья в цвета августовского рассвета, в котором уже читался запах зноя, жасмина и ирисов.
— Но перед тем как я уйду, я…
Фиби обернулась ко мне, тяжело выдыхая и заводя тонкие бронзовые от солнца руки за спину.
— Я хочу попросить тебя не уходить так надолго от меня, — не понимая, я пристально смотрел на неё, — Я понимаю, ты давно не видел друзей, не выпивал с ними, не посещал бара, не виделся с кем-либо ещё, кроме меня, но чувство меры, оно… оно во всём необходимо, — Фиби покачала головой, сглотнув, пока я растягивал губы в широкой улыбке.
— У морского побережья мы никакой меры не знали, миссис Криг. И могу быть уверен, что вам это нравилось, — подойдя, я обнял её талию.
— Адам! — вспыхнула она, заливаясь румянцем, который постоянно сводил меня с ума.
— Не красней, Фиби Криг. Иначе, вместо храма, ты пойдёшь в спальню, — я провёл носом по её шее.
Она шумно выдохнула, крепко вцепившись в мои плечи, изогнулась так, что я вынужден был оторваться от шеи и заглянуть в её глаза.
— Я скучала по тебе. Невыносимо тебя делить. И я хочу просить у Бога дать мне терпения и…
Дыхание у неё перехватило, едва я прижался к ней ещё ближе.
— И?
— И чтобы наш будущий ребёнок родился здоровым, — на её глаза налегли тяжёлые струи вод, что магнитились к её серебру и не имели права скатиться, ведь это было счастьем.
Счастьем, что лишило меня дара речи и заставило поцеловать её губы так, как я их никогда не целовал.
Любовь к ней, радость
Я лично довёз её до церкви, хотел было рука об руку зайти с ней в эти своды чистой католической веры, но она отпустила меня. Фиби менялась всегда, едва видела святые обители, иконы, библейские книги. Было что-то потаённое между ней и храмом, скрытое от посторонних глаз и поэтому загадочное. И когда я был там с ней, то невольно казался третьим лишним. Там была она и её вера. Там была она и её душа. Там была только она и её Бог.
В ярком свете свечей, под покровом кисейного платка, покрывающего её роскошные волосы, она была похожа на ожившую фреску юной неприступной девы греческого образца. Она молилась пылко и тихо, только лишь в глазах загоралась всеобъемлющая любовь, да сострадание разливалось лихорадочным румянцем на мягких щеках. Бывало, что глаза её наполнялись слезами — о, эта чистейшая вода, отражающая блеск восковых огоньков… Я не могу без умиления смотреть на её светлое лицо, на то, как её дрожащие хрупкие руки сжимают свечу пред святым ликом, а губы неслышно шепчут молитву. Мне никогда не было доступно столько искренней и душевной чистоты, которую я видел в жарких молитвах Фиби и воспевал всей душой внутри, закрывая сознание, отталкивая былые свои каноны, и любовался ею, отдаваясь во власть непорочного счастья. Я — тот испорченный, по молодости презрительный, эгоистичный и чрезмерно язвительный — менялся с ней. Только с ней одной. Она — естественная. Она — моя загадка.
Нельзя было установить ни одними часами в мире, сколько я так простоял, смотря на неё. Да и она сама не замечала ничего, не чувствовала ни усталости, ни обжигающих капель воска на тонких пальчиках. Закончив, она выдохнула, добро и нежно улыбнулась мне. И только когда мы сели в машину, она положила свою руку на мою, тихо произнеся:
— Ты сможешь отвезти меня к маме и папе, пред тем, как поедешь на встречу с Яном? Вы вчера договаривались о ней при мне, по телефону.
— Да, конечно… Ты хочешь рассказать родителям о том, что скоро нас постигнет родительская участь?
— Нет, я просто соскучилась… Об этом мне бы хотелось объявить им с тобой, немного позже. Я сама ещё с трудом верю нашему счастью. Всё это похоже на сон… — она нежно улыбнулась, откидывая голову назад и глядя на проплывающий за окнами пейзаж города. Я нежно сжал её руку, и, естественно, выполнил её просьбу.
Поздоровавшись с Греями старшими одними только кивками, выглянув из машины, я попросил их не счесть за грубость моё приветствие и отказ отобедать, так как я действительно дал обещание своему братцу. Поцеловав руки Фиби, веки и щёки, я, буквально через двадцать минут, уже сидел напротив своего счастливо улыбающегося братца, который с каким-то детским восторгом рассматривал меня, пересыпая фразами так же легко и непринуждённо, как дышал.
— Ты помнишь, я надеюсь, про наш день рождения, дружище? — откинувшись на спинку плетённого кресла, произнёс он, — Один на двоих. Хотя… Пардон! — он выставил обе руки вперёд, сдерживая улыбку, — У тебя уже, может, новый день рождения? Ты ведь всё изменил. Наверное, я тебе сильно досаждал в детстве, что теперь у тебя… абсолютно всё отдельное.
— Нет, Ян, — я серьёзно посмотрел в его глаза, — Ты не досаждал мне.
— Ладно, я шучу! — рассмеялся он, — Знаешь, я подумал, что этот день рождения мы должны отпраздновать не в кругу семьи. Устроим его вдвоём, некоторый междусобойчик. Не будем вмешивать в это родителей. А-то наведут тётушек, дядюшек… Столько праздников в одно лето даже родительский замок не выдержит. Они отметят сами. Будут вспоминать, как мы были милы, как мы были хороши…