Млечное
Шрифт:
Ухожу… В глазах двоится бумажка со счётом…
(Всего-то пять кружек… неужто я сильно пьян?)
Позвольте, голубушка, эта крона — моя.
Ошибка? Ну, то-то… Оставьте, не надо сдачи…
На улицах сыро. Городу скучно — плачет.
Мне весело. Весело дождик стучит по крышам.
Я — не жду, не жду, не жду твоих писем!
Ты слышишь?!
18 июля 1966,
Ждяр-над-Сазавою
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
В
тихо дожидаются меня.
Я убью тебя осенним вечером,
на исходе ласкового дня.
Будет небо светлое, как песня,
над тобою, — баюшки-баю.
Дело сделано…
В кафе Ровесник
я пропью стипендию свою.
За полночь приду я к другу Вовке,
мы вдвоём поплачем обо мне,
а потом намылю я верёвку
и повешусь в парке на сосне.
Прокурору — сплетни и сомнения,
и хоть, в общем, мне заботы нет,
всё же я за час до преступления
напишу в Центральный Комитет:
— Перед тем, как на сосне-подсвечнике
ветер стал раскачивать меня,
я убил её — осенним вечером,
на исходе ласкового дня,
август-сентябрь 1965
* * *
Такой туман, что не слыхать копыт.
Столбом стоит сиреневая пыль.
Ни звёзд, ни неба. Ночь — и ночи нет!
И только я на взмыленном коне.
Теплеет степь. Коня пускаю в рысь —
вдали горят полночные костры,
но чуть видны. Доколь хватает глаз —
фантомы сумрачно-туманных масс.
Вёрст двадцать будет. Путь ещё далёк.
Там, за холмами, печенег залёг,
там, за холмами, нет уже пути.
Горят костры! Грехи мои прости,
дай незамеченным мне проскакать!
Вёрст десять будет. Цель уже близка.
В глазах темнеет. Впереди курган —
зловещее молчание врага!
Быть может, кто-то целиться устал.
Горят костры! Уже всего верста…
Ещё не поздно повернуть назад.
За мной следят раскосые глаза!
Мгновение — ворвусь я в светлый круг
в кольчуге стрел… я у своих умру!
…Во мне встаёт полночная заря.
Горят костры любви моей, горят.
август-сентябрь 1965
* * *
Когда-нибудь, отбросив ложный стыд,
признаюсь остывающей планете,
что неспроста мои глаза пусты,
что я недаром жил на этом свете…
Она явилась из другой страны —
из Зурбагана, из отчизны Грина,
где грёзы в тесный кокон сведены
под парусами не из парусины.
Когда-нибудь, рассудочен и сед,
в другом краю припомню я без боли
как я в слезах глядел любимой вслед,
смешон, высокопарен и безволен.
Она прошла, как откровенье дня,
как если б мир шагнул в зарю из тени,
конечно, не заметив ни меня,
ни моего дурацкого смятенья,
не посмотрела в даль закатных вод,
где одинокий парус мой алеет…
Когда-нибудь моя мечта умрёт,
а я остепенюсь и повзрослею.
август-сентябрь 1965
ОСЕНЬ В КАРФАГЕНЕ
Мы косвенны, как мухи на стекле;
любой ответ содержится в вопросе.
И нет проблем.
И есть на всей земле
для всех систем
одно решенье — осень.
Её аппроксимация — в азах,
в метаморфозах кратных отношений,
в твоих глазах.
Осталось показать,
что осень — это общее решенье,
что мы с тобою заданы в нуле
и сходимся,
и, так или иначе,
наш мир определится однозначно —
и косвенно,
как муха на стекле.
Двоится мел, преобразивший доски,
и дождь, и мы… и мир меняет вид —
и формы тривиальны, как обноски…
Любимая,
ни слова о любви!
От скобок Пуассона, от Родена,
от глаз твоих, прости, я ухожу —
и мечутся в истерике по стенам,
как женщины, фигуры Лиссажу.
На два тысячелетия разлуки
возьми сентябрь и только чаще снись…
Двоится мир.
Жрецы воздели руки.
На башнях плачут голуби Танит.
Двоится мир…
Нева черна, как зависть,
грустны твои усталые глаза.
Но — мне пора переиграть при Заме, —
прости мне клятвы, взятые назад.
Прости мою невольную измену
и всё, в чём упрекнуть меня могла…
Прости.
Над обречённым Карфагеном
спускается пуническая мгла.
Вступают в силу новые законы,
а сердце невозможно разделить…
Вдали встают шеренги Сципиона.
Решается история Земли.
Так вот оно — моё второе я,
мой крест, моё призвание и мука…
История, ты патока, ты яд,
твои века, что тёмный бор, стоят, —